— Довольно! Скажи Мюллеру, чтобы он прекратил заниматься ерундой. Скажи ему, пусть он умолкнет! Пусть он сдохнет!
Это был редкий случай, когда я заговорила. Вообще в те дни я почти все время молчала — лежала в постели молча, с открытыми глазами, а Альберт сидел на своем месте, в углу, пил и делал вид, что читает. Иногда мы за целый день не обменивались ни единим словом, ничего не ели и даже не вспоминали о том, что не ели. Отец приходил к нам почти каждый день, приносил еду, сам прибирался в комнате, мыл тарелки и чашки и выговаривал нам: «Почему вы не проветриваете комнату?». Мы бормотали какие-то извинения, оправдания, умоляли его не тратить силы понапрасну, мы сами как раз собирались навести порядок в доме и т. д. Он нас не слушал. Отец был единственным, кто не потерял самообладания. Человек, только что принявший решение выйти на пенсию, вновь превратился в сердитого молодого человека, бойца. Он намеревался разыскать тех парней и привлечь их к суду. Он взял на себя обязанности полицейского, следователя и адвоката. Однажды он потребовал, чтобы я пошла с ним в университет, чтобы опознать одного из нападавших на нас — он установил его но приметам, которые я описала. Я сказала, что не выйду из дома, и попросила его успокоиться и предоставить это дело полиции. Ведь ребенка все равно не вернуть. Отец дал мне пощечину, вытащил из постели, заставил одеться и вытолкал из дома. На этот раз он твердо решил выиграть дело, и действительно выиграл — впервые. Он разыскал всех нападавших и привлек к суду. Его речь на суде была очень сильной и доводы неопровержимыми. Дело завершилось тем, что троих посадили в тюрьму, и люди восприняли приговор с удовлетворением. Отец настоял также на том, чтобы мы возобновили учебу и сдали экзамены. Каждый вечер, закончив работу в своей конторе, он приходил к нам, желая удостовериться в том, что мы, по крайней мере, сидим над раскрытыми учебниками. Не знаю, каким образом мне удалось сдать сессию, но Альберт провалился.
Мне было стыдно за свой успех, за то, что у меня есть отец, готовый ради меня на все, в то время как Альберт один, и у него нет ни семьи, ни родственников в этом ненавидящем его городе. Я начала приходить в себя. Нет, окончательно я не пришла в себя до сих пор. С кровью, которая вытекла из меня в ту субботнюю ночь, ушло нечто, что уже никогда не вернется. Появилась другая Бриджит. Первое, что я заметила в себе, — поэзия перестала меня трогать. Я больше не просила Альберта, как постоянно делала это раньше, читать мне стихи. Да он и сам их не читал — ни стихи, ни что другое. Просто сидел дома и пил. Я испробовала все средства. Ходила к его друзьям-африканцам, просила их чаще приходить к нему, выманивать его из дома, заставлять писать, как и прежде, статьи против Масиаса. Я даже пошла к Мюллеру и попросила его занять Альберта работой в его ассоциации — проблемами африканцев, прав человека — в надежде, что Альберт все же придет в себя. Мюллер навещал нас, вел разговоры с Альбертом, но тот либо молчал, либо насмешливо улыбался, либо с притворной серьезностью вступал с ним в спор. Но однажды почти шепотом сказал:
