Он снова обернулся ко мне и повторил свой вопрос:
— Почему? Я пытаюсь вспомнить, когда начались мои терзания? Может быть, из-за матери? Из-за нее я страдал с детских лет, даже не понимая причины своих страданий. Как сейчас вижу ее в нашем большом деревенском доме. В нем много комнат, много мебели, картин, книг. Она в одиночестве бродит из комнаты в комнату, берет в руки то одно, то другое, ставит на место. Отдает приказания многочисленным слугам, но каким-то неуверенным, умоляющим голосом. Тут же эти приказания отменяет, говорит: «Если ты устал, не спеши, сделаешь позже, мир не перевернется.» Чуть ли не просит прощения за само свое существование. По утрам она занималась своим туалетом: румянила щеки, подводила сурьмой глаза, надевала выходное платье, драгоценности, но из дома не выходила. И ее редко кто-нибудь навещал. Она ходила по комнатам и вздыхала. Я никогда не слышал, чтобы отец называл ее по имени, он всегда обращался к ней «ханум»… Перед тем как выйти из дома, наклонялся к креслу, в котором она сидела, целовал ей руку и самым любезным тоном спрашивал: «Какие у ханум приказания?» Она лепетала в ответ: «Всего хорошего, бей»… Но я еще ребенком знал, что он постоянно ей изменяет. Мне было лет пять, когда я впервые увидел его в саду, в беседке лежащим с другой женщиной. Меня охватил неистовый гнев, я побежал в дом, хотел все рассказать матери, но, найдя ее в привычном кресле, в котором она утопала всем своим худеньким телом, рассеянно слушающей радио, испугался… почувствовал, как ни был мал, что могу ее убить, если скажу хоть слово о том, что видел. Она была хрупкая, как бабочка. Понимаешь?
— Моя мать умерла, когда я был совсем ребенком. Но я, конечно, понимаю, что мать…
Ибрахим не дал мне договорить. — Нет, нет, — возразил он, — я имею в виду не любую мать! Не рассказывай мне, пожалуйста, об Эдипе, Фрейде и всей этой чепухе. Я страдал не от воображаемых комплексов, а от несправедливости. Точно так же я страдал позже, когда уже подрос, наблюдая, как отец и его люди грабят феллахов — обвешивают при приемке хлопка, при расчетах. В средней школе, когда я уже много читал и стал больше понимать, меня начали одолевать вопросы. Однажды я подумал, что конторщик ошибся, взвешивая хлопок и посчитав три кантара[21] за два с половиной. Я крикнул «Три!» Хмурый феллах молча стоявший у весов, наблюдая, как взвешивают его хлопок, повторил следом за мной: «Три, господин конторщик. Маленький бей прав!» Но отец, находившийся тут же, в сердцах накинулся на меня: «Что ты здесь толчешься в пыли? Немедленно домой!» А вскоре после этого случая отвез меня в Каир и поместил в школу-интернат.
