И вдруг над пароходом взлетело белое облако, и вслед за ним рвануло вверх пламя…
Капитан отвернулся, закрыл глаза рукой. Ему было больно: горит живой пароход. Но он снова взглянул сквозь слезы».
Обычные слова: «бедный, бедный», «живой пароход» воспринимаются здесь как единственно возможные и волнуют и трогают — в такой они вправлены точный контекст. Веришь им не менее, чем описанию дрожи машины или роста пожара. Суровый человек — капитан, который ударил кулаком по лицу солгавшего ему механика и беспощадно выкинул за борт сеявшего панику пассажира, — виден нам теперь плачущим, оплакивающим судно, и эти недешевые слезы хватают за душу. Теперь мы знаем капитана изнутри и знаем степень не только его сурового мужества, но и его душевной размягченности, слабости.
Рассказы Житкова содержат в себе огромный эмоциональный заряд — вот почему они находят отклик в душах читателей. К ним можно отнести его собственное определение: «точен в словах, говорит по тугой проволоке, но за этим страсть». Точность Житкова не суха, но сердечна. Он сам взволнован потому волнует и читателя. Пафос произведений Житкова — его ненависть к тунеядцам, по мыкающим тружениками, и его уважение к людям труда, к людям-творцам — придает точности страстность, сдержанности — лиризм. С какой страстью изображает он тех, кого ненавидит, — людей наживы, людей-угнетателей! Не изображает, а изобличает, не изобличает — мордует. На наших глазах под пером Житкова человек-угнетатель («ядовитый, грязненький») перерастает в чудовище: у него не лицо, а бифштекс, не тело, а туша, не башмаки, а копыта; и это чудовище этими башмачищами- копытами «тычет в худую спину» бедняка — в спину труженика, на чьей стороне вся любовь Житкова, вся его нежность, чьей судьбою он страстно занят, о чем бы ни писал. Отчетливости чувств — ненависти к одним, любви к другим, пристрастия, не уменьшающего, а, наоборот, усиливающего подлинную художественную точность, — требовал Житков от всякой книги. Критикуя книгу одного из своих друзей-литераторов, Житков с упреком писал ему: «Вы… куда-то в бумагу закапываете свое сердце, так что пульс его едва слышен по страницам». Сам он не был грешен этим. При нарочитой грубоватости словаря, при целомудренной скупости в изображении чувств сердце автора — страстно любящее, страстно ненавидящее — явственно пульсирует на страницах. «Чего ты, шут с тобой? Да милый ты мой!» — с нежностью говорит он заводскому мальчонке устами старого клепальщика. А какая нежность сквозь точное, строгое, сдержанное, порой грубоватое слово видна в изображении бед и страхов мальчонки-рыбака в рассказе «Черная махалка», мальчонки-крестьянина в рассказе «Метель»! Будто к каждому Житков нагнулся, как старый клепальщик, каждого погладил и даже на руки поднял и каждому сказал: «Не реви. Да милый ты мой!» — сказал с глубокою нежностью, но голосом чуть хриплым и грубоватым. «Всякая холодность — кощунство и пошлость, которой никакого нет и не выдумаешь оправдания», — писал Житков. «Одно все же скажу, — советовал он своему другу, — не бойтесь вы лирики. Без нее не движется ничто. И в эпосе ведь все равно чью-то сторону вы держите? А коли держите, значит, и сердце затронуто, и это я считаю лирикой. Иначе, кроме каталогов, и книг нет. Да и хороший каталог не без лиризма делается».
