Молодые деревца окружали и небольшой домик отставного боцмана Терентия Васильевича, к которому привел Бондаренко Журбу.
Вначале хозяин и слышать не хотел о квартиранте — какие сейчас постояльцы, да и внучка должна к нему вот-вот приехать.
Однако, услышав фамилию Журбы, Терентий Васильевич вгляделся в Николая попристальней, припоминающе, спросил, не Романа ли Журбы он сын. Николай ответил утвердительно, и старый боцман смягчился. Бондаренко продолжал уговоры, и старик, наконец, согласился отвести Николаю комнатку в мезонине. Как можно отказать, когда речь идет о сыне человека, которого в свое время хорошо знал и уважал Терентий Васильевич? Да и просьбу Бондаренко, старого друга, тоже со счетов не сбросишь.
Дружба их началась давно, еще во времена совместной флотской службы. По-разному они как тогда, так и теперь смотрели на жизнь: боцман — как исполнительный служака, привыкший без раздумий выполнять приказы начальства, Бондаренко — в надежде увидеть хотя бы на горизонте то новое и справедливое, за что не жаль было и собственную жизнь отдать. Но разность взглядов не мешала дружбе. Получалось так, наверное, потому, что никогда не пытались они навязывать друг другу своей точки зрения, словно догадываясь, что ничего путного из этого не выйдет.
Быстро столковались о цене за комнату, и Терентий Васильевич, поколебавшись, все же предупредил Журбу:
— Тут вот оно какая оказия: внучка моя — сирота. Ты хоч и серьезен на вид, да парень молодой, с девкой под одной крышей жить будешь, так чтобы без баловства какого — не потерплю. Предупредить должон, извиняй, если что не так.
Журба тут же и забыл о предупреждении — не до того ему было. Впереди неопределенность. Что с Пет-ровичем? Когда он даст о себе знать? Когда?..
В домике Дерюгиных на Фонтанной стояла глухая, плотная тишина — ни шороха, ни звука — обычно так бывает в покинутом людьми жилище.
Но Вера была дома. За окнами быстро густели сумерки, и в комнатах стало совсем темно. Надо было зажечь лампу, но не хотелось вставать с дивана, что-то делать, вообще двигаться. Вялость и безразличие ко всему сковали Веру после смерти отца, даже самое необходимое делала она через силу, ей тягостно было кого-то видеть, с кем-то говорить. Часами могла она сидеть неподвижно. И мыслей не было. Холодная пустота вокруг…
А ведь совсем недавно, уже после поездки в Джанкой, после всего там пережитого, в ней то и дело вспыхивала и подолгу не гасла ее обычная потребность действовать. То она намеревалась опять ехать в Джанкой- известие о том, что Коля здоров, полученное через Лизу, успокоило ненадолго, она хотела сама повидать брата; то вдруг яростно твердила себе: слащевцы — не люди, нет, они хуже зверей, надо делать что-то, истреблять их, как заразу.
