Наверное, надо было остаться.
Я думаю о мертвых мечтах и ощущаю холод, не имеющий ничего общего с температурой.
Остаток утра я кружу над городом — неспешно посещаю места, которые возвращают мне память. В старину времени у меня не было: по меньшей мере раз в пять минут я падал камнем — красная молния, — чтобы вызволить трактор, застрявший на поле в грязи, помешать заговору капиталистов или по-быстрому сразиться с каким-нибудь западным суперменом, возжелавшим помериться силами с Космоградским Чудом. Я еле выкраивал минуты на обед и послеполуденную чашку чая с Надей. А теперь здесь царит покой — и то хорошо. Покой, старость, гибель.
Вот Площадь Молчания, на которой Кали убила восемьсот человек и наградила меня одним из немногих моих шрамов. Я парю над площадью долгую безмятежную минуту. Вот книжная лавка, где я был частым гостем, — теперь она закрыта, и окна ее заколочены. Вот Космический Центр, проржавевший и покинутый, населенный призраками воспоминаний о горящем жидком водороде и предотвращенных в последний миг катастрофах. Вот мост Виленкина, который я удерживал целый час в тот день, когда таукитяне потрясли землю сейсмическими бомбами. Вот моя статуя, поразительно на меня похожая, и я печалюсь, ведь она при всей похожести обратится в пыль, а моей коже суждено оставаться гладкой и юной.
Вторую половину дня я провожу в маленьком кафе, затерявшемся на Площади Памяти Красного Рыцаря. Потягивая кофе, включаю комлинк М7 и произвожу смотр различным бедствиям, постигшим земной шар, довольный тем, что с ними успешно справляются и без моего вмешательства. Болтаю с хозяйкой, маленькой ясноглазой старушкой, которая рассказывает, как Тунгуска спасла ее мужа, строителя на Космобашне, рухнувшей полвека назад. Старушка лучится от удовольствия, показывая мне вставленные в рамки газетные вырезки. Я улыбаюсь и киваю.
Вечер оставлен для кладбища.
Я прихожу к Наде.
Голубые силикатные цветы на ее могиле, кажется, живы — единственные в своем роде в Солнечной системе, — и я вспоминаю день, когда принес их сюда. Меня не было целую неделю, я исследовал Брану-2 вместе с Итуриэлем и Байконуром. Опускаюсь на колени и дотрагиваюсь до кристаллических лепестков, и вспоминаю цвет глаз Нади, когда она сердилась. Я и сейчас могу сосчитать число рецепторных клеток в ее глазах, я слышу ритм сокращений ее сердца, я чувствую изящные папиллярные линии на кончиках ее пальцев, что касались моей груди ночью, когда я слушал нежную ЭЭГ-музыку ее снов. Память — это проклятие.
