Машинистка сатаны - Ханну Райяниеми

Тук-тук-тук-тук-тук, простучала пишущая машина.

— Позвольте?

Тук.

Последняя решительная точка была вбита, подобно игле в глазное яблоко, безвозвратно и с лёгким влажным чавком.

— Да?

Она взглянула на меня из-за очков в роговой оправе. Глаза — что гвозди. Между лопаток можно спокойно ставить яблоко, не боясь, что укатится. Бледная кожа в морщинах потрёпана, словно бумага, которую многажды разворачивали и сворачивали опять. Дёсны столь же бледны, в них еле держатся жёлтые зубы, оскаленные в неулыбке. Губы синие. На столе красного дерева чинное царство документов и канцелярских принадлежностей. Худые пальцы лежат на клавишах. Пишущая машина, чёрный лакированный «ундервуд», отчего-то напоминает трон некоего невидимого царя.

— Меня прислали сверху, — сказал я.

Здесь, внизу, стояла влажная духота, и по моей спине текла струйка пота, — такое чувство, будто сзади подкрался и водит шаловливым пальцем старый развратник.

— А, вы из этих, — поджала она губы.

— Ваш, э-э, менеджер сказал, что вы напечатаете договор.

Я ждал, что её стальной взгляд хоть чуточку смягчится. Но ждал напрасно.

— Это моя работа.

— Вам… — тук-тук-тук, — …нужны ещё какие-то сведения, или у вас всё есть?

Каретка «ундервуда» вновь задвигалась, хотя глаза машинистки не отрывались от меня. На её лице проступило чуть страдальческое выражение.

— Не беспокойтесь. — Тук-тук-тук. — Присядьте, пожалуйста, на минутку.

Пока я ждал, она атаковала пишущую машину едва ли не с яростью. Стрекотание переросло в пулемётное крещендо, разрываемое краткими запевами возвращающейся каретки. На лбу машинистки выступили капли пота, из туго стянутого шиньона выбился локон, но работы она не прервала.

Закончив, она откинулась в кресле и вздохнула. Затем встала, изъяла из пасти «ундервуда» готовый документ и протянула мне. Когда она перегибалась через стол, мы на секунду оказались очень близко. Я ощутил запах увлажняющего крема с привкусом горького пота и за всем этим ещё что-то гнилостное. И тут её губы, сухие словно бумага, коснулись моего уха.

— Прошу, убейте меня, — шепнула она и сунула мне в руку что-то холодное. Нож для бумаги, ужасно острый.

Её глаза умоляли.

Я уставился на неё. Её руки лежали на столе. Подушечки пальцев, красные, измочаленные, покрывала засохшая кровь и тысячи шрамов, слой за слоем, — следы от крохотных острых зубов.

Только глянув на документ, что собирался подписать, и увидев влажные багровые слова, медленно просачивающиеся в белую как кость бумагу, я понял.