— Опаскудили меня, — стонет кюре, — А кому отомщу?
Пройдя через ряд годов, уродливых, нелепых, вот сидит он здесь в тревожную ночь осени, с полунагой женщиной, которая ему противна, но которую он может быть и любит, сидит и, в тяжкой потребности кому-то мстить, ищетъ слов, чтобы ими ее убить.
— Любовь?… Тебя, обглоданную, любить?…
Едва освещенная на подбородке и под бровями красноватым трепетом искр, не поднимая упавшей на иссохшую грудь головы, она с судорожной торопливостью схватывается за стакан. Он продолжаетъ.
— Ходишь ты ко мне, потому что я вот не выдам тебя… А я с тобой паскужусь тоже потому, что ты меня выдать не можешь… Будто неизвестно!… Тебе, монашке, запрещено любить, и мне, попу, зaпрещено любить… Вот… И одиноки мы… Но ты мне противна, и я тебе омерзителен.
— Омерзителен, дьявол!…
— Да… Но бугая ты желаешь… Да…
Кюре говорит медленно, тихо, мерно, как капает на каменные плиты расплесканное по столу вино…
— Потому что, — природа… Но ме-е-е-рзкая ты!… и — старуха… На шесть лет я моложе… Да… Вот к девке я раз пошел… Пошел я… оделся в светское и пошел… Она по бритым усам за лакея меня приняла… Так то, знаешь ли, была женщина! Ту можно было любить!… Думаешь, как ты, обглоданная?…
Дождь хлещет, рычит и воет лес, и липы на кладбище кричат в страхе. Пожалуй, — и сломит их втер. Но колокольни ему не сломать. Она — сильная, эта колокольня. Она сама всвх сломит, и ветер тоже разобьется об нее и изувеченный упадет въ грязь…
Воет непогода. А кюре подробно и спокойно описывает сидящей перед ним женщине проститутку, с которой когда-то пошел, — пошел-ли? — и которую можно любить. Описывая, он делает так, чтобы оскорбить подругу свою как можно острее, чтобы унизить ее в ее чувствах женщины, монахини… Он расхваливает тело проститутки, отдельные части его, рассказывает, как умела она любить и какими ухватками любовь вызывала… Слова при этом кюре употребляет самые циничные и грязные, а то, чего не может выразить словом дорисовывает телодвижениями… Монахиня, крепко стиснув зубы, молчит. Но порою она вдруг тяжко застонет, и тогда кюре чувсткует, что ему делается легче.
— А ты что?… Ты дохлая. Ты обглоданная…
Он протягивает босые с кривыми пальцами ноги теплому пеплу очага и пьет вино.
— Ты очень хорош? — огрызается пьянеющая монахиня.
— Я омерзителен… Будто неизвестно!… Но тебе не меня надо… Тебе подпоручика хотелось бы, сына судьи, молоденького… но он на тебя, обглоданную, и плюнуть не захочет…
