— Это по правилу, мама; у всех детей из хора бритые головы.
Г-жа Кадзан почувствовала сильное отвращение, представляя себе, как падают под ножницами красивые золотые волосы Ганса, пышные с светлыми полосами, как волосы его отца.
Ах! Нет! Этот холод ножниц в волосах, это хорошо только для мертвых. Она уже видела, как остригли одни волосы. Но это было сделано с ее умершим мужем. Видеть теперь, как падут волосы Ганса, это было бы равносильно тому, чтобы увидеть, как что-то умерло в нем, так как наши волосы, — это мы; волосы ведь живут! Это было бы подобием смерти.
Ганс боялся огорчать свою мать; он не говорил более об этом в течение некоторого времени; затем когда его приданое мальчика из хора было готово и один шкап в ризнице был отведен ему, он решился снова просить ее с очень нежным оттенком голоса, очень грустною и доверчивою ласкою, точно, действительно, мать, упорствуя, лишала его счастья, оставляла его жить в тени, мешала ему выйти на дорогу, куда кто-то звал его!
Г-жа Кадзан продолжала отказывать, пугаясь и огорчаясь от мысли увидать Ганса немного подурневшим из-за бритой головы. Срезать точно серпом его чудные волосы! Скосить колосья оттенка солнца! Она уже видела перед собой маленький обнаженный череп, точно поле ржи; жесткие и короткие волосы, точно луг, который больше не растет… Однако она кончила тем, что согласилась, но, по крайней мере, она не даст расхитить это дорогое сокровище; она решила сопровождать Ганса. Печально видеть, как постепенно уменьшается густая шевелюра, голова теряет свой убор, точно ягненок во время стрижки! Но разве оставляют на произвол судьбы шерсть ягненка? Г-жа Кадзан, сильно взволнованная в темной зале парикмахера, нагибалась и заботливо подбирала шелковистые кудри. Ганс улыбался, сидя перед зеркалом; его лицо теперь утончалось, получало аскетическую худобу, оттенок бледной отточенной слоновой кости. Он не стал менее красивым, но имел совсем другой вид!
Г-жа Кадзан следила с тревогою за этой метаморфозою: голова теперь имела более простой вид, точно он был болен или освещен лунным светом…
Когда окончилась операция, она подобрала, унесла все волосы Ганса, эту красивую добычу локонов, с которых она должна будет сматывать мрачные дни своего будущего… Ей даже пришла в голову мысль, вместо того чтобы запирать их в сундучок или ящик — как делают только для волос умерших, — заставить их, так сказать, двигаться, существовать еще на свободе, участвовать в ее жизни. Она завернула их в старинную ткань; да, она сделает из них подушку, прибавит немного шерсти, немного пуха. Разве это не одно и то же? Разве лебедь, ягненок и дитя не братья?
