* * *
Бялик начал со слез. Когда он вышел из детского неведения и огляделся, кругом, в великом гетто западного края, было тоскливо и скверно. Общероссийские условия той эпохи всем еще памятны; внутренняя жизнь еврейства тоже стояла на мертвой точке. Активное палестинофильство, под ударами разочарований, шло на убыль; "духовный сионизм" Ахад-ха-Ама был утешением только для немногих; Герцля еще не было; Бундеще только-только зарождался. Было скучно, скверно и невесело. Несколько позже Бялик символически охарактеризовал то серое время в "Сиротливой песне": свинцовое небо, топкая слякоть, мертвые голые сучья, которые словно не верят больше в весну, и ветер воет напевом безнадежности. И даже когда соловьиная песня вдруг зазвучит среди этого уныния, не на радость она зазвучит, не ко времени — "и в сердце проникнет глубокая, скорбная жалость о пташке-сиротке и песне ее сиротливой..."
В другом стихотворении, озаглавленном "Моя песня", Бялик дает более конкретную картину этого существования — дает типичный еврейский интерьер из захолустного гетто. Это, несомненно, автобиографическое стихотворение лишено всякой оригинальности: такие мотивы есть у каждого еврейского поэта, но если это понижает художественную, зато подчеркивает бытовую ценность произведения. Бялик здесь пытается иными словами, чем в беседе с ангелом, восстановить историю своей песни. Первым его учителем поэзии был сверчок в щелях родимой лачуги. Субботний ужин без вина, без белого хлеба, семеро детей, каждому по черствой корке и по куску селедки — старая, сто раз перепетая картина. Но после еды, согласно чину, отец затягивал традиционно субботние гимны — "зэмирот", голодные дети подпевали, и тогда им аккомпанировал незримый сверчок, "певец нищеты", и его песня, "тоскливая, как смерть, как бессмыслица приниженной жизни, и печальная, без конца и предела печальная", стала образцом для поэта.
Таково детство. Много ли лучше юность? Резюмируя всю жизнь человека из гетто — в стихотворении "Одинокая звезда" написанном в 1899 году, когда поэту было 25 лет, он не находит для нее оценки, кроме проклятия — проклятия этой "жизни без надежды, без огня и доли":
Жизни без надежды, затхлой, топкой, грязной,
Мертвенно-свинцовой, жалко-безобразной —
Жизни пса, что рвется на цепи, голодный...
О, проклятье жизни, жизни безысходной!..
Для Бялика в этой темной и топкой жизни есть одна только точка посветлее, на которой глаза его останавливаются почти без горечи, с глубоким волнением благодарности. Это — бет-ха-мидраш, старая, закоптелая молитвенная школа на окраине города, где он провел несколько лет своего отрочества. Когда после Воложина, после первых опьяняющих успехов в Одессе он вернулся в Житомир и опять увидел этот обветшалый "храм Бога юности своей", глубокое волнение охватило его, грусть о детстве, проведенном в разлуке с солнцем и природой, и вместе сознание, что и в этом полутемном углу затаилось нечто великое, скрыт целый мир, по-своему богатый и многоцветный, реют незримые крылья чего-то высшего — тень Божества или душа старой веры, то, что святые книги называют непереводимым словом
