* * *
Необходимо отметить еще один мотив, настойчиво повторяющийся в "Песнях гнева" ("Над бойней" и "Я знаю: кану я..."). Еще недавно молодая идеология еврейского интеллигента отводила еврейскому народу роль вспомогательного средства для чужих преуспеяний; даже погромная кровь рассматривалась, по чьему-то нашумевшему выражению, как "смазочное масло для колес прогресса". Бялик отказывается от служения кому и чему бы то ни было на свете. Для него еврейский народ не только самоцель, но и больше того: над свежими гробами братьев, прямо в лицо всем пляшущим "на празднике чужом", он провозглашает, что благо родного племени есть для него единственное оправдание мира, единственный смысл бытия и вселенной, и вне этого блага все для него ложь: и прогресс, которым мы лишь одни не воспользуемся, и "солнце правды", которого мы лишь одни не увидим. Ибо освобождение мира есть ложь и гадкая насмешка, если мы должны быть раздавлены под колесами чужого счастия; и величайший праздник будущего, о котором грезят лучшие борцы человечества, будет тогда в глазах поэта наглым пиром на нашем кладбище...
* * *
После "Песен гнева" дальнейшие творческие пути Бялика еще не определились. Чувствуется, что в душе его идет какая-то серьезная внутренняя работа, может быть, перелом или пересмотр старых ценностей; его внимание отходит от внешнего мира и сосредотачивается на собственных переживаниях. В последние годы Бялик вообще мало пишет или мало печатает; то, что попадает в печать, свидетельствует о мучительной трудности кризиса. Немногие стихотворения последних лет проникнуты безотрадным пессимизмом. Старая жизнь рушится, новая еще не возникла. Мы, крохоборствующие наблюдатели, мы, которые и малым довольны, мы ясно видим признаки духовного возрождения в народе; но с той высоты, откуда поэт озирает течение жизни, но на его великий масштаб — эти признаки ничтожны. Для него народ остался, как был. Пророческий зов прозвучал напрасно. "Быстро кончен их траур — отряхнулись и встали" и пошли проторенной дорогой. Им не нужно пророка: "Ступай прочь, беги", — говорят они ему, как когда-то говорил пастуху Амосу священник Амассия. Горькое раздумье охватывает поэта: стоило ли бороться, учить, укорять, призывать? Не извратил ли, не растратил ли он в этой бесплодной борьбе лучшую силу своего дара? "Я хлопотал о вашей полушке и потерял свой динарий". Минутами поэту кажется, что его жертва не только бесплодна, но и сама по себе малоценна, что вся его работа — одно сплошное пустое место; быть может, он и умрет скоро, еще при жизни, "и завернут мою душу в бумажный саван, и похоронят на книжной полке, и буду я стоять над собственной могилой..." Кто я такой, чем заслужил, чтобы солнце мне светило, спрашивает он в порыве тоски. У него теперь одна мечта, одна молитва: чтобы грядущий человек, "тот, который будет свободен и будет прямее станом", хоть не презирал его и понял его муки. Все как-то измельчало в глазах поэта: не только сам он и подвиг, им совершенный, но даже идеалы, даже лучшее, что есть в человеке — "голод о
