Сергей Дурнов сел на нары возле бачка с водой, оперся об отполированную спинами стойку и, разглядывая Одинцова, запел вполголоса дребезжащим тенорком:
Ох, и злы по весне комары,
Чудный вид с Соколиной горы.
С наступлением весны день за днем
Мы прихода амнистии ждем…
— Собью оскомину. За все десять лет! — воскликнул он и выругался весело и длинно. — А припев, знаешь какой, Цыган? Ох, и песни раньше придумывали — сердце надсаживалось. Послушай припев-то…
Соловки вы, Соловки,
Дальняя дорога,
Сердце ноет от тоски,
Вспоминаем бога…
— Ты и там побывал? — удивился Цыган.
— Побывал, — ответил тот нарочито безразличным голосом.
— Врешь, Мокруха! Оттуда не уходят. Из того святого места.
— Это я вру?!
Дурнов скинул ноги с нар, спустился и медленно, бочком, крадучись стал приближаться к Цыгану — приземистый, тонкие губы растянулись в недоброй ухмылке.
— Я, Цыган, даже на допросах правду говорю! Смотри сюда!
И, истерично закатывая глаза, дрожащими пальцами принялся расстегивать пуговицы рубахи.
— Смотри!
На покрытой редкими седыми волосами груди Дурнова синела татуировка — скала, и на ней три сосны.
Иван Одинцов, имевший за плечами полтора десятка лет воровского стажа, из которых около десяти отбывал в колониях и тюрьмах, вспоминал рассказы о том, кому удалось уйти с Соловков до срока. Бегство с далекого острова давало право на эту татуировку — скалу с соснами — и неограниченную диктаторскую власть среди своих.
Перед растерянным Цыганом стоял один из таких.
Лицо Мокрухи исказилось, глаза вылезли из орбит, в уголках губ появилась обильная пена. Мокруха медленно заваливался набок. Цыган бросился к бачку с водой, потом к двери и забарабанил по ней кулаками.
— Стой! — услышал он спокойный голос Мокрухи. — Всю контору на ноги поднимешь!
Цыган недоуменно оглянулся и в суеверном испуге прижался спиной к двери: посреди прохода между нарами стоял Мокруха и вытирал губы грязным носовым платком. Вот он поднял с пола цветок, оброненный Цыганом, понюхал и бросил на нары.
— Ну, иди сюда. Разговор есть… Закуривай.
Цыган опасливо и готовно поспешил к Мокрухе, раскуривавшему папиросу. Пальцы у Мокрухи дрожали.
— Стареть стал. И этим фокусом теперь ни одного следователя не купишь.
Цыганок смотрел на Мокруху с восхищением. Большие влажные глаза его глядели на старшего преданно.
Мокруха подмигнул Цыганку:
— Такие, сосед, дела… Кури! — и бросил пачку «Памира» ему на колени.
— Куда податься думаешь, как выйдешь? — спросил Дурнов минутой позже. — На завод пойдешь?
