— Черт возьми! — воскликнул старый директор. — Вот уж тридцать лет, как я управляю этим заведением, но сегодня первый раз не чувствую необходимости выпить водки после этой церемонии.
Когда на другой день врач принес мне протокол для приобщения к делу, он сказал мне:
— Знаете, господин прокурор, я всю ночь думал об этом: ведь тот негодяй был господином положения.
— Да, господа! Он был господином положения. И все мы были в то мгновение благодарны ему за его освобождающее слово, и если об этом пораздумать, то мы и теперь чувствуем благодарность, хотя и против нашей воли. Вот это-то и есть самое ужасное: своим освобождением от тяжкой душевной муки мы были обязаны ужасному злодею и отвратительнейшему гнуснейшему площадному слову, какое только знает народный язык. Своим освобождением мы были обязаны сознанию, что этот мерзкий и низкий преступник с его отвратительным ругательным словом все-таки был выше нас, добродетельных суде представителей государства, церкви, науки, права и всего того, для чего мы живем и работаем.
Берлин. Декабрь 1904
Моя спутанная речь разбилась надвое.
Вальтер фон дер Фогельвейде
Жил-был однажды молодой человек, который смотрел на мир несколько иными глазами, чем его окружающие. Он мечтал днем и грезил ночью, но те, кому он рассказывал о своих мечтах и грезах, находили их глупейшими. Они называли его круглым дураком. Но сам он думал, что он поэт.
Когда они смеялись над его стихами, он смеялся вместе с ними. И они не замечали, как больно ему это было.
А ему было так больно, что он однажды пошел к Рейну, который плескал свои мутные весенние волны у стен старой таможни. И только благодаря случайности он не прыгнул туда. Только потому, что он встретил одного приятеля, который сказал ему:
— Пойдем в кабачок!
И он сидел в кабачке и пил с приятелем вино — сначала «Иозефсгофер», а потом «Максими Грюнгейзер» и «Форстер Кирхенштюк». И еще пришло тогда в голову несколько стихов, которые он и записал карандашом на винном прейскуранте. А когда явились господа коллеги — секретарь и асессоры, прокурор и оба мировых судьи, — он прочел им эти стихи:
Бледнея тускло-бледным телом,
Немой мертвец в тумане белом
Лежал в пруду оцепенелом…
Далее в стихотворении говорилось о том, как отнеслись к появлению утопленника карпы: они беседовали между собой и терялись в догадках. Одни говорили о нем хорошее, другие — дурное.
Один лишь карп был просто рад.
Он думал: «Вот попался клад!»
