Вторник начинается в том же мраке. Постели остаются неубранными. Близок конец света. Дети получают на завтрак бутерброды с чаем вместо шоколадных галет, которыми я обычно потакаю их гурманству и собственной лени. Недовольство. Полина объявляет, что потеряла во время каникул в лагере часы: гнетущее молчание. На обед я открою консервы. Я не стану благодарить Симона, приславшего мне свою книгу, пусть обижается. Полина чувствует, откуда ветер дует.
— Не буду чистить зубы, — заявляет она.
— Что ж, тем хуже для тебя.
Обескураженная, она уходит в школу молча, без песенки.
Несу белье в прачечную. В последний раз. Прислуга не является. Наплевать. На ужин жарю перемороженную рыбу. Никто не протестует. Весь дом тускнеет, мрачнеет, как растение без воды. Альберта набрасывается на Черни с отчаянной решимостью.
Среда, я присаживаюсь на кровать к Даниэлю: обритый наголо, без своей роскошной шевелюры, он стал похож на римского легионера. Сколько еще все это безобразие будет продолжаться? Я требую, чтобы из прихожей убрали одежду. И кто это без конца трезвонит в Марсель? Если вы думаете, что я оплачиваю телефонные счета не глядя, вы ошибаетесь! Что делается в ванной, почему постоянно исчезают мои расчески и зубные щетки, а теперь еще и зонтик? Даниэль, хороший сын, бормочет что-то нечленораздельное и успокаивающее. Он понимает, что я не в себе. Может, я хочу закурить сигарету? Или он приготовит мне чашку чая? (У него в комнате спиртовка, и он регулярно засоряет раковину, выливая туда заварку.) Но я не уступлю. Сегодня не будет никакой праздной болтовни и непринужденных бесед о сравнительных достоинствах детективных романов. Я настроена серьезно! Вторая половина дня. Около трех я отрываюсь от рукописи, которую читала с горькой радостью исполняемого долга (единственный вид радости, который эта рукопись может подарить), выхожу в наш узкий коридор и тут же, прямо у своей комнаты, сталкиваюсь с незнакомым мужчиной, следующим из туалета. Человек как человек, таких на улице встречаешь на каждом шагу, лет двадцати пяти, в галстуке, темном костюме… Посторонившись, он с вежливым безразличием пропускает меня, точно мы встретились в кафе или на вокзале. «Простите, мадам…» Я в полном изумлении смотрю ему вслед: он спокойно направляется к входной двери, открывает ее и исчезает. Так, значит, он вошел только для того, чтобы воспользоваться нашим туалетом?
Я стою в коридоре, не в силах сдвинуться с места, и умираю от безумного раскрепощающего смеха. Каким респектабельным выглядел этот посетитель, как непринужденно он воспользовался для своих нужд моей квартирой, ну точь-в-точь прохожий на улице, зашедший в общественный туалет, — это не просто возмутительно, это черт знает что такое. Когда я перестаю наконец смеяться, я понимаю, что ко мне вернулось чувство юмора.
