Что нам в конечном итоге остается от стольких веков христианской цивилизации? Худшее. Культ жертвы без радости, добродетели без цели, греха без прощения, культ страдания, которое кажется суровой антитезой наслаждения, страх перед естественностью, перед жизненной силой, который на каждом шагу противоречит самому догмату Воплощения. Иисус советует продать все наше добро, чтобы обрести одну драгоценную жемчужину. Он говорит, чтобы мы собирали сокровища не на земле, а на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут. Но он не требует, чтобы мы отдали наше сокровище и ничего не приобрели взамен, чтобы мы отказались от всех мирских благ и впали в безрадостную нищету. По правде говоря, мы не можем обладать жемчужиной иначе, чем мы обладаем красотой или любовью: лишь в созерцании. Но если мы отказываемся от каких-то радостей во имя радости гораздо более полной, разве это жертва?
По-моему, жертву мы признаем жертвой, только когда она не сопровождается никакой, пусть даже моральной, компенсацией. Вдова, пожертвовавшая своим личным счастьем «ради детей», похожая на засохшее без воды растение, и старая дева, которая всегда жила «для матери», отказавшись ради нее от карьеры или от «семейного счастья», — вот два самых показательных примера. И еще жертва должна быть тягостной и безрадостной, иначе она не будет иметь цены. Жанна работает в больнице, замуж так и не вышла из-за матери-калеки; Жанна весела, ласкова, спокойна — есть от чего прийти в умиление. Видя, с какой материнской нежностью она относится к своим больным, я говорю Жану:
— Как жаль, что Жанна так и не вышла замуж! Из нее вышла бы такая прекрасная мать!
— Да. Она пожертвовала собой ради… Но заметьте, что мадам X. — очаровательная старушка. Ей все интересно, всегда в хорошем настроении, столько читает. К тому же у Жанны есть любимая работа. Нет, ее жалеть не надо.
Ну конечно, Жанна, которая по восемь часов трудится в больнице, все время на ногах, мечется туда-сюда то со шприцем, то с тонометром, то на массаж, то в перевязочную, а ведь еще надо успеть забежать в магазины, устроить постирушку и за мамой поухаживать, поговорить с ней, — Жанна жалости не достойна? Вот если бы ее мать была к тому же сварливой брюзгой… — но я думаю, что Жанна смирилась бы и с этим, — вот если бы она сама, измучившаяся, отчаявшаяся, подавив в себе все чувства, каждое мгновение страдала бы от своей добровольной жертвы, все были бы удовлетворены. Янсенистский яд так глубоко проник в нас, что добродетель представляется нам лишь в мрачном свете.
