— Это меня не касается. — Наша крошка явно взволнована, теребит свои букли кончиками пальцев. — Я ведь не литератор, котик мой, что бы ты там ни говорил…
Мне уже порядком надоели и Бирн-Личтли, и вся эта жалкая комедия. «Что вы думаете о положении женщин в настоящее время?», или: «Существует ли сейчас духовность?», или: «Нравятся ли вам романы Франсуазы Саган (или Симоны де Бовуар)?» и бог знает что еще о воспитании детей или о мессе на французском, о «новом романе» или о политической ангажированности, — все это давным-давно перестало меня забавлять. И даже раздражать. Я чувствую, что устала, отчаянно и бесконечно устала от этих вопросов, которые никому не нужны и никого не интересуют (даже моих почитателей из Бирн-Личтли) и на которые у меня вымогают ответ, любой, чтобы было что записать на пленку или тиснуть в газету, занять три минуты или три полосы в потоке шума или бумаги, который все равно будет низвергаться, раз столько людей этим кормится… Я отвечаю, отвечаю. Отвечаю даже серьезно, взвешивая слова, отвечаю кому-то, кого здесь нет, но кто понял бы меня, потому что он, слава богу, не такой зануда, чтобы принимать эти вещи всерьез.
И глаза Доминики, глаза несказанной и неправдоподобной голубизны, в поисках сравнений приходится извлекать из памяти забытые слова: барвинок, незабудка, водосбор, — останавливаются на неестественном, жеманном, жалком старике с восхищением и дочерней нежностью.
— Ну ты даешь, котик!
И тут сквозь лоснящийся пиджак, вульгарную речь, сквозь всю эту третьесортную комедию вдруг прорывается истина: эти люди любят друг друга, опираются друг на друга, необходимы друг другу.
А они, словно почувствовав эту искорку симпатии, вспыхнувшую во мне, рассказывают мне свою историю, банальную, трогательную, как старинный роман-фельетон. Она — дочь его консьержки. Отец-пьяница уходит из семьи. Она бросает учебу, поступает работать в парикмахерскую, заботится о матери-калеке, которая в конце концов умирает. Она остается одна на белом свете, и тут «старый друг» берет ее под свое крылышко, «руководит ее чтением» и наконец-то обретает семейный очаг, счастье, которое — увы! — до тех пор было ему неведомо, и утешение во всех своих невзгодах. Да-да, ведь из-за той «прискорбной истории с подделками» ему пришлось продать свой элегантный магазин в Пале-Рояле, и только после двух лет «испытаний» (эвфемизм, который я, кажется, понимаю) он вновь открыл теперь уже совсем скромную лавочку на улице Фобур-Пуассоньер. Но у него сохранились связи, старые друзья, для него это как бальзам.
