Мы подошли к крыльцу. Я поставила пакеты и сумку и достала из-под кухонного подоконника ключ.
– А вы не боитесь так его оставлять? – спросил Сашка.
– Во-первых, что тут можно украсть, во-вторых, у соседей кавказская овчарка, а в-третьих, кто будет искать ключ под ржавым подоконником? Да и пока вор будет исследовать все коврики и перемычки, соседи проснутся.
Я открыла ключом деревянную дверь. В темной прихожей шумел АГВ. На удивление долго и чертыхаясь, я искала выключатель. Наконец зажегся свет. Где-то на кухне загудел холодильник.
– Мы приехали на дачу, чтобы сидеть дома? – задался вопросом мой спутник.
– Погоди, стаканы возьму.
Мы сели на крыльце и смотрели на соседские сосны.
– А я им так завидовала, – нарушил тишину мой голос классификации «сопрано».
– Кому?
– Соседям. У них были сосны на участке.
Сашка рассмеялся в голос. Он всегда видел во мне куда большего ребенка, чем следовало бы.
– Чужой луг всегда кажется зеленее.
– Только что придумал?
– Ну почти.
Я улыбнулась и сделала еще глоток. Дул ветер, с ветром приходил лай собак.
Желтая краска с дома почти облупилась. Так я подошла почти вплотную к первому пониманию уходящего времени. Мне сначала хотелось бежать в магазин, закупать тику-риллу и шпатели. Но кому это нужно? А впустую трудиться не хотелось. А что, если так и надо? Уметь творить безрассудности впустую?
– А чего ты тут со мной сидишь, вместо того чтобы отсыпаться дома? – спросила я Друга из Бронкса. – Да и Женька вряд ли оценит!
– А тебе никогда не приходило в голову, что дружба – это ответственность?
– Я бы не обиделась, если бы мы поехали домой. Или если бы ты сказал, что занят и не приехал.
– Знаешь, мне один мудрый человек рассказал, что «занят» в китайской письменности состоит из двух иероглифов – «мертвый» и «сердце». Так что для тебя я всегда свободен.
– Во всех смыслах?
– Во всех, – чуть поразмыслив, ответил Сашка.
Его всю жизнь губила любовь к периферийным взглядам. К открытым глазам, незнанию многого, простоте душевной, он пытался в этом найти настоящее и грел на груди волков, потом сожалел и снова начинал отапливать его не стóящих. Такой вот современный, но не своевременный легкий налет наивности. Видимо, некоторое удаление от МКАДа добавило периферийную искорку и в мой взгляд, томный в Москве и чистый здесь, не замусоренный радиоволнами.
Друг из Бронкса (которого я решила разом переименовать в Друга из Салтыковки) сидел на крыльце, как говорится, глубокой посадкой, расставив широко колени, облокотившись дорогой кожаной курткой о грязные ступени. Перекинув одну ногу через его, расположилась я. Когда я выпаливала очередную пыльную мысль, по инерции дотрагивалась ладонью до его колена. Все, что между нами было, – инерция. Странное слово, но показательное. Я могла обниматься с лучшим другом и спать с ним в обнимку – но не могла подпустить так близко Макса. Почему?
