– Как так? У него же девушка была? Помнишь, такая хорошенькая, с яркими глазами необычного кошачьего цвета, ты ее еще все увести хотел.
– Помню. Ну так как-то сложилось. Так вот… Тогда у Мишки был самый возраст сложный – он определялся, куда идти учиться, и, сама понимаешь, пример моих махинаций в семье был недопустим. Я был уверен, что отец этого не позволит.
У меня из головы все не вылетала мысль, что Мишка гей. Прошло три года. А если бы я прожила в Лондоне чуть больше – к чему бы я вернулась?
– Саш, скажи мне только одно? Как думаешь, что было бы…
Он не дал мне закончить начатое:
– Нас никто не заставлял. Мы сами выбрали.
– Так расскажи мне, почему отец дал тебе эти деньги?
– До сих пор вся эта картина перед глазами. Отец сидит на диване, видит, как я вхожу, тяжелой походкой двигается на кухню. И потом, оборачиваясь, спрашивает, буду ли я чай, и сообщает, что Вона загрызли. Одним предложением выдает мне все. Без расстановки ударений и пауз – такой монолитной фразой.
Я расплакалась.
– Ты чего? – спросил он у меня.
– Ничего. Почему ты не говорил мне, что Вона загрызли?
– Ты не плакала из-за смерти отца и теперь будешь рыдать из-за собаки? Смирись! Научись смиряться с событиями, когда ничего не можешь объяснить.
Я обняла Друга из Бронкса и еще очень долго рыдала у него на плече. По всем поводам. Не могу сказать, что я была преисполнена чувства жалости к нам обоим, – просто выливалось накопившееся. Боль за три года выходила по капле, шло очищение организма.
– Почему ты мне не рассказал обо всем? Я бы прилетела или хотя бы с тобой поговорила.
– Зато ты спокойно прожила три года. Знаешь, что меня тогда удивило в отце, – то, с какой выдержкой он все это перенес. Ты знаешь, как он любил Вона – на охоту только с ним. Любимая лайка. Пока никто не видел, он рассказывал Вону истории своей молодости, и ему казалось, что тот его слушал, тихо посапывая на заднем сиденье «мерина». Для него не было жалко обивки салона. Даже если бы он в кожу разодрал бежевую кожу сидений – ему бы простили. Как прощают сыновьям глупость, как женам прощают измены.
– Ты так красиво говоришь, что мне не по себе. Почему боль всегда на словах такая красивая?
– Боль и на бумаге красивая. Мне почему-то кажется, что в боли больше кайфа, чем в радости.
– Мы с тобой извращенцы.
Мне не нужно было спрашивать, какой именно разговор был у них с отцом, потому что я знала, что в такие моменты ты отдаешь все самым близким. И отец дал Сашке самое главное – веру.
