Мы видели, как поднимался он по холму. Небольшой вереницей шли впереди негры с чемоданами в руках. Он шел за ними. Дул ветер, и тяжелый песок засыпал след его широких каблуков.
В хижине зажгли огонь. Это была старинная корабельная лампа из мореного дуба, окованного бронзой. Стекла на ней не было. Метнулось длинное, острое пламя. Жидкий розовый свет упал на черные стены, и мы увидели жилище «вождя». Большие голыши торчали из стен, полусгнившая жердь свешивалась с потолка. Темная, закопченная икона висела на ней и рядом несколько длинных курительных трубок.
Хозяин лежал на куче вялой листвы, наполовину укрытый брезентом. Он едва поднял голову, когда зажгли свет. Большой, высоколобый, он пристально смотрел на нас из-под бровей. Губы его были устало сжаты; четкая кривая морщина дергалась на щеке; руки нетерпеливо шевелились на брезенте. У него были удивительные руки — огромные, в тугих узлах мышц, оплетенные толстыми шнурами вен — руки первобытного вождя. Он даже приподнял их слегка, словно стремясь показать нам эту свою единственную гордость.
Гул прибоя, тяжелый и прерывистый, катился над нашими головами, над ветхой крышей. Ветер прорывался в щели, свет лампы встревоженно метался по стенам, где-то очень близко переговаривались тихие голоса. Я оглянулся на дверь — за широким просветом стоял маленький уродливый человек, тот самый, который первым подошел к нам у деревни. Они чего-то ждали от нас. Там, за дверьми, он, конечно, был не один.
— Сейчас разведут огонь, — сказал Тасса. Он хотел приподняться, но могучие руки упали. Он сказал тише: — Подождите, сейчас…
Мы сели у стенки на куче мятой травы. Тяжелый дождь застучал по крыше. Длинное пламя лампы шипело и металось, от чего ветер, казалось, стал зримым.
Чтобы нарушить молчание, Савельич сказал устало:
— Тяжелая погода… шторм.
— Да, — ответил Тасса, — это правда.
И мы вдруг почувствовали, что нам не о чем говорить, что нам ничего не скажут, что негры ждут нашего ухода и чему-то не верят уже. На этом клочке пустыни, на этом черством песке мы были, может быть, первыми людьми нашей родины, первыми вестниками ее. Но не ветхие шалаши — глухая стена стояла вокруг с первого нашего шага на берегу.
Тасса поднял голову; большие глаза его открылись шире.
— Я знаю, вы смелые люди, — сказал он. — Но разве такого сильного ветра не бывает на вашей земле?
— Нет, мы привыкли, — ответил боцман. — У нас на Черноморье даже покрепче бывает.
— Это очень далеко?
