А Кирьяк ‑ теснее к бабе и огурчик соленый подает.
А за первой чаркой последовала и вторая.
— Уволь, батюшка, не осилю, ‑ простонала Устинья.
— Я те, баба! Первая чарка крепит, а вторая веселит.
Пришлось и вторую испить. Помутнелось в голове Устиньи, в глазах все поплыло. А перед лицом уже мельтешили две рыжие бороды.
Кирьяк ухватил рукой за кику[28], сорвал ее с головы, бросил под стол. Густой пушистой волной рассыпались по покатым плечам волосы.
— Экая ты пригожая, ладушка, ‑ зачмокал губами приказчик и поднялся на ноги.
Устинья рванулась от приказчика, сердито очами сверкнула.
— Не замай!
— А ты не серчай. Я вона какой ядреный. Девки меня дюже любят. И ты приголубь, ягодка. Три рубля отвалю, ‑ заворковал Кирьяк и снова облапил бабу.
Устинья что есть сил жамкнула крепкими зубами мясистую волосатую руку. Кирьяк больно вскрикнул и отпустил бабу. На руке выступила кровь.
— У‑у, стерва! ‑ вознегодовал приказчик и, схватив тяжелую чарку со стола, ударил бабу по голове.
Устинья охнула и осела на пол.
— Вот так‑то, нечестивая! ‑ по‑звериному прорычал Кирьяк и потащил бабу на широкую лавку.
…В дверь тихонько постучали. Приказчик босиком прошлепал к двери и отомкнул крючок.
В избу вошел староста, глянул на пьяную бабу, часто закрестился.
— Эк, блудница, развалилась.
— Ты ее водичкой спрысни, Митрий. Чевой‑то сомлела баба. Маленько поучил рабу, кабы не сдохла.
— Ай‑я‑яй, ай‑я‑яй, ‑ засуетился староста. Зачерпнул ковш студеной воды из кадки и подошел к Устинье. "Экое тело благодатное, прости осподи, греховодно подумал старик.
— Лей, чево рот разинул. А, может, и сам бабу сподобишь? ‑ хохотнул Кирьяк.
— Упаси бог, батюшка, ‑ поспешно проговорил Митрий и выплеснул воду на лицо бабы.
Устинья застонала, качаясь всем телом, привстала на лавке. Староста кинул ей ветхий крестьянский зипун.
— Облачись, да в свою избу ступай.
Устинья словно во сне, ничего не видя перед собой, натянула на голое тело мужичий зипун. Наконец пришла в себя, подняла голову на приказчика. Тот попятился от ее взгляда ‑ жуткого, леденящего.
— Ох, и зверь же ты, приказчик. Надругался хуже татарина, ‑ чуть шевеля губами отрешенно и скорбно, выдавила Устинья.
— Убирайся, баба. Не злоби душу мою, ‑ лениво проворчал Кирьяк, натягивая на босую ногу кожаный сапог из юфти.
— Уйду, злыдень. Да только и ты со мной.
Устинья поднялась с лавки, шмыгнула к столу и зажала в кулаке острый широкий хлебный нож.
— Умри, ирод! ‑ воскликнула Устинья и метнулась к насильнику.
