Центральный двор Бойе предназначал под общественные бани, однако бурный рост технических конструкций сократил внутреннее пространство дворца до квадрата площадью в триста метров; стены здесь были покрыты мозаичным орнаментом, в геометрии которого навязчиво повторялись узоры калейдоскопа. В этот вечерний час, когда окна на крышах были полны света, от пола поднимался пар, переливавшийся цветами, которых нет даже у радуги. Эта дымка образовывала причудливые фигуры, которые разрушались, как только в помещении раздавался какой-нибудь звук. Мартель подошел к перилам между цистернами и пропастью внизу и спел: «Аааааааа». Комната, словно ополоумев, поменяла цвет, и эхо спящего металла повторило эту гласную несчетное количество раз: «Аааааа».
Затем певец вытянулся так, что стал похож на некое другое существо, стройное и гибкое. Альсира решила, что к Мартелю каким-то чудом вернулось здоровье. Волосы, которые певец всегда укладывал фиксатуаром, приглаживая и выпрямляя, чтобы походить на своего кумира, Карлоса Гарделя, спутались и непокорно торчали во все стороны. Лицо Мартеля переменилось до неузнаваемости, застыло в выражении крайнего изумления, в котором было что-то и от блаженного, и от дикаря — видимо, дворец произвел на него какое-то магическое действие.
И тогда я услышала, как он поет какую-то песню из другого мира, рассказывала мне Альсира, голосом, который вобрал в себя тысячи других страдальческих голосов. Наверное, это было танго, сочиненное еще до Всемирного потопа, потому что язык его был еще менее понятен, чем язык всех песен из его репертуара; скорее, это были звуковые вспышки, звуки в свободном полете, в которых можно было различить только чувства: боль, заброшенность, жалобу по утраченному счастью, тоску по дому — всему этому придавал какой-то смысл только голос Мартеля. Что означает «brenai, ayauu, pamsola» — а ведь примерно так он пел? Я почувствовала, что эта музыка выражает не одно прошедшее время, а все, сколько ни пережил этот город с самых отдаленных пор, когда он был просто бессмысленным пастбищем.
Песня звучала минуты две-три. Когда Мартель ее закончил, он был совсем без сил, и ему с трудом удалось усесться на железную ступеньку. Какая-то еле заметная перемена произошла с этой комнатой. Огромные цистерны по-прежнему отражали, теперь уже чуть слышно, последние волны этого голоса, а свет из окошек, достигнув влажной мозаики во дворе, рисовал дымчатые фигуры, которых здесь никогда раньше не бывало. И все-таки внимание Альсиры привлекли не эти перемены, а неожиданное пробуждение неодушевленных предметов. Неужели провернулась ручка какого-то из вентилей? Могло ли случиться так, что течение воды, прекращенное в 1915 году, теперь возобновляло свою работу в шлюзовых камерах? Этого просто не может быть, сказала она самой себе. И все-таки дверь в юго-западный резервуар, наглухо запечатанная ржавчиной на петлях, теперь оказалась приоткрытой, и из этой щели сочилось млечно-белое сияние. Певец поднялся, ощутив новый прилив энергии, и двинулся к двери. Я притворилась, что опираюсь на него, чтобы он мог опереться на меня, рассказывала мне Альсира несколько месяцев спустя. Именно я полностью распахнула ту дверь, добавила она. От мощного дуновения смерти и сырости я чуть не задохнулась. В этом резервуаре что-то было, но мы ничего не видели. Снаружи резервуар был укрыт декоративными стенами с двумя слуховыми окошками, в которые проникало предвечернее солнце. От пола, сверкавшего так, словно по нему никогда не ходили, поднималась такая же дымка, которую мы видели в других частях дворца. Только тишина там была более густая: настолько полная, что, казалось, ее можно потрогать руками. Ни Мартель, ни я не отважились заговорить, но оба мы тогда подумали одно и то же, о чем сказали в голос, уже выбравшись из дворца: дверь в тот резервуар открыл призрак девушки, замученной в этом мрачном месте сто лет назад.
