Когда мы выехали на проспект Девятого июля и увидели обелиск в центре площади, меня охватила печаль от мысли, что через два дня нам придется уезжать, призналась Грете. Если бы я могла родиться во второй раз, я бы выбрала Буэнос-Айрес и никогда бы его не покидала, пусть даже у меня снова стащат бумажник с сотней песо и водительскими правами для Хельсинки, — потому что я могу прожить без этого, но не могу жить без света небес, в которые я смотрела сегодня утром.
Грете добралась до Национальной библиотеки Борхеса, на улице Мехико, почти одновременно со своими утомленными сотоварищами. Здесь опять-таки предполагался только осмотр фасада, выдержанного в стиле миланского Возрождения. Когда девушка-экскурсовод выстроила свою воссоединившуюся группу на тротуаре напротив, посреди битого кирпича и собачьих какашек, она сообщила, что это здание, построенное в 1901 году, изначально предназначалось для проведения лотереи и поэтому не испытывало недостатка в крылатых нимфах с повязками на глазах, олицетворяющих случай, и в больших лотерейных барабанах из бронзы. Подъем к паутине книжных полок происходил по кругообразным лабиринтам, которые выводили тех, кто умел найти дорогу, в коридор с низким сводом, над которым помещался купол, а внизу — пропасть из книг. Лет десять назад читальный зал освободили от столов и ламп, и теперь это помещение служило репетиционным залом для симфонических оркестров. «Национальный музыкальный центр» — вот что гласила табличка при входе, рядом с дверями, распахнуть которые было под силу далеко не каждому. На правой створке помещалась надпись, выполненная черным аэрозолем: «Демократия длится столько, сколько длится послушание». Это написал какой-то анархист, презрительно бросила экскурсовод. Посмотрите, он подписался буквой «А» в кружке.
Это была предпоследняя достопримечательность, перед тем как туристы высадились возле пансиона, в котором я жил. Их также отвезли по разбитым улицам к кафе на углу Чили и Такуари, где — если верить экскурсоводу — Борхес писал отчаянные любовные письма женщине, которая раз за разом отвергала его предложения руки и сердца и которую Борхес напрасно пытался соблазнить тем, что посветил ей свой «Алеф»; в этом кафе писатель дожидался, когда она выйдет из дому, чтобы приблизиться к ней — хотя бы только взглядом. I miss you unceasingly[45]писал он ей. Струящийся почерк Борхеса, «мой почерк карлика» строчка за строчкой сползал все ниже — в знак печали или преклонения:
