Мастеровой. Тимоха, дорогой, а я что? Я разве… мы разве в дело не годимся?
Тимофей Михайлов. А зачем я пошел… Ты (понижает голос) Степана помнишь, Халтурина?
Мастеровой. Ну?
Тимофей Михайлов. В Зимнем взрыв – его руки!
Мастеровой. Ну?
Тимофей Михайлов. Вот те и ну! Всю зиму Степан динамит в столярку, в подвал таскал, в подушке хранил, чуть не задохся от газу динамитного, вытерпел… А ты – темную… Царю, брат, темную!
Мастеровой. А я что, я ничего. Только раньше и кружки и прочее что, а сейчас…
Тимофей Михайлов. А сейчас – погодить надо. Как утихнет все, тогда и нам полегчает… такое дело. Пойдем…
Мастеровой. Ну, я пойду, а ребята? Я не против, и я, как Степан, соображу. Но свой резон должен быть, и на фабрике спросят…
Тимофей Михайлов. Что ж спросят? Увидят. И для них, чай…
Уходят.
На авансцене судебный пристав.
Судебный пристав (объявляет). Двадцать восьмого марта тысяча восемьсот восемьдесят первого года в половине третьего пополудни первоприсутствующий сенатор Фукс объявляет заседание особого присутствия продолженным. Слово предоставляется исполняющему обязанности прокурора Муравьеву, который и закончит свою обвинительную речь.
Муравьев и Желябов продолжают свой диалог.
Муравьев. О, если бы я мог показать вам, Желябов, этих ваших воспитанников за делом, дорого бы я дал на физиономию вашу посмотреть. Окладский-то указал квартиры! В дырочку, в дырочку, в щелочку-то на вас смотрит, опознает-с, дорогой властитель душ! Ах, если бы я мог вам это сказать в лицо! Итак, милостивые государи, в настоящие торжественные минуты суда я хотел бы широко развернуть картину событий первого марта… Кто из жителей Петербурга не помнит, как начался и как проходил этот воистину черный день. Обычною чередою шла воскресная праздничная суета огромного города, и ничто среди этой пестрой спокойной толпы не говорило о том, что над ней уже веяло дыхание смерти…
Желябов. Для меня этот день начался двадцать седьмого февраля, когда я был случайно арестован на квартире у Тригони. Поэтому… (Задумывается.) Когда смерть лишь элемент борьбы, надо расчесть…
Муравьев (пишет). Вы хотите предстать героем, Желябов. А я покажу, что в действиях властей не было случайности, ореола-то вас лишу… Итак, четыре покушения, господа судьи, четыре покушения за два только года! Потом наступила пауза, я сказал бы – адская пауза! Но теперь пришло время раскрыть перед вами и последнюю, пятую, самую трагическую страницу.
