Июнь девяносто второго… Что и говорить, смутное время, время крушения старого мира и зарождения мира нового; какая может быть любовь в реконструкционный период? — как писали Ильф и Петров, кажется. А оказывается, была… Да что врать самому себе? Он и тогда знал об этом так же хорошо, как и сейчас — и незачем Герде было терзаться, мучительно подбирая ничего не значащие слова, чтобы вдруг, случайно, в запале — не произнести всего лишь три нужных…
Всё равно — во всём, что тогда случилось, виноват он и только он. Что ему тогда стоило сказать: 'Останься'? Тогда и ей ничего бы не стоило произнести те три простых слова, которым она закончила свое письмо, пришедшее через три месяца после их последнего грустного свидания на перроне — когда уже ничего нельзя было изменить?
Он сложил в очередной раз прочитанное письмо в конверт, лениво потянулся к своему пакету, достал оттуда пластиковую коробочку и аккуратно сложил туда плод эпистолярных упражнений сероокой Герды Кригер, в данный момент — как он думал — добропорядочной немецкой фрау. Прошло шесть лет… а кажется, что прошла целая жизнь.
Он знал, что лукавит — даже перед самим собой. На самом деле, ему было невыносимо стыдно за те десять минут на минском вокзале — стыдно даже сейчас, спустя шесть лет. И все эти годы он продолжал мучительно искать оправдания — даже сегодня, когда в сотый — да какой сотый, в тысячный! — раз достал тоненькую пачку ее писем и вновь перечел первое, самое тяжелое, самое глубоко ранящее сердце.
Герди… Милая девочка из маленького городка у самой польской границы, так непохожая на хрестоматийную немку из учебника! Где ты сейчас, мое маленькое сероглазое счастье?
Он перевернулся на живот, подставив под скудные сентябрьские лучи уже довольно загоревшую спину, огляделся.
Кроме него, на этом небольшом пляжике у железнодорожного моста через Березину не было почти никого — две парочки, три мамаши с детишками, собачник с дружелюбной и донельзя любопытной колли, с которой он уже успел за это время подружиться, и для которой каждый раз брал из дому кусочек колбасы или сосиску; хозяин не возражал, а ему было приятно каждое утро видеть радостное помахивание хвостом и дружелюбную улыбку на уморительной рыжей морде — кстати, а кто сказал, что собаки не умеют улыбаться? С мамашами было сложней — хотя некоторые из них явно хотели бы 'подружиться', но такая дружба в его планы не входила; весьма вероятно, что у этих излишне компанейских дам могут быть (впрочем, скорее всего, есть) мужья, а нарываться на неприятности ему совсем не хотелось; в конце концов, есть же Люся из кафе 'Золотой петушок'…
