Зэки угрюмо молчали. На предложение начальника любезно отозвался только бывший майор Гуслинский.
– А как же! Мы понимаем. Мероприятие полезное, – с воодушевлением похватил Гуслинский. – Только дожидаться вдохновения, гражданин начальник, это последнее дело. Можно и не дождаться. Стихи уже есть, как раз сегодня утром я их сам сочинил, за день-два сварганим на них музыку, вот вам будет новая песня на праздник. Стихи могу вам прочитать прямо сейчас. Пока придумал только начало, если вам понравится, сочиню до конца. Читать, или как?
– Читай, послушаем, – сказал начальник.
Майор встал и прокашлялся.
Цветок душистых прерий
Лаврентий Палыч Берий.
– Ну как вам стихи, гражданин начальник? По-моему, вроде бы складно.
В молодости, до того как стать чекистом, начальник лагеря был полотером, и навыки прежней профессии закрепились в нем навсегда. Как всегда в момент наивысшего нервного напряжения, он стал автоматически делать перед собой круговые движения, какими привык, стоя на коленях, натирать мастикой паркет.
– Всё! Замолчали!.. – с трудом уняв разгулявшиеся руки, обратился он к группе бывшей творческой интеллигенции. – Вы мне ничего здесь не читали, а я ничего не слышал! Мне говорили, что вы закоренелые преступники и мошенники, теперь верю. Всех на десять дней в карцер!
Эту историю Сеймур слышал в разных вариантах, но автором неизменно назывался Гуслинский.
В его памяти навсегда остался пасмурный декабрьский день 1953 года. На лесоповале Сеймур работал рядом с Гуслинским. К ним подошел бригадир, выключил пилу и в наступившей тишине сообщил, что в Москве расстрелян агент империализма Лаврентий Павлович Берия.
– Умер Лаврушка, ну и хрен с ним! – Гуслинский обратился ко всем, кто был рядом. – Вы хоть поняли, что это означает?! С этой минуты всем нам – свобода, равенство, братство!
Все слушали его молча, с застывшими лицами. Отозвался только бригадир.
– Помолчал бы, Борисыч, – сказал он, – хоть бы людей пожалел. Работаем, ребята!
Но возбужденный Гуслинский не унимался.
– С горем вас! – обратился он к подошедшему офицеру конвоя. – С всенародным горем вас, начальник!
В Тайшетлаге Гуслинский давно ходил в отпетых, поэтому выходок его начальство старалось не замечать, но сегодня что-то в словах конвойного его задело.
– Человека похоронить не успели, а шпана радуется, – презрительно сказал тот.
– Какая же радость? Горюю и скорблю в ожидании перемен.
– У брехливой собаки век недолог, весной тебя похороним, вот тебе и будет перемена. Других перемен не жди.
