– Здравствуйте, Борис Дмитриевич! Здравствуйте, Людмилочка! – милостиво поздоровалась она, одарив каждого из них обворожительной улыбкой. Отец немедленно бросился отнимать у нее сумку, она слабо защищалась: «Что вы, мне совсем не тяжело». – «Нет-нет, дамы, я не могу позволить, чтобы дама…» – галантная речь, галантный наклон головы, галантная забегающая походка – он убежден, что демонстрирует некую старомодную галантность, которой уже не встретишь. Вставляет в разговор цитаты, вроде «не столько нежит красота, не столько восхищает радость», обороты типа «ничтоже сумняшеся», «страха ради иудейска», «забавные кви про кво», а сам чешет щеку о плечо и строит при этом жуткую физиономию. Она жалобно и безнадежно воркует: «Ах, зачем вы, Борис Дмитриевич, помогите лучше Людочке, ей так тяжело». – «Кому?! Ей тяжело?! Здоровенная девица, ничего ей не сделается», – я в ее годы, мы в ее годы. При посторонних он всегда воспитывает ее в духе древнего Лакедемона. Она старалась улыбаться, но это ей не нравилось. Ей вообще не нравилась небрежность по отношению к ней, даже в шутку. Взаимные подшучивания – ни разу она не видела, чтобы они привели к чему-то хорошему, обязательно появляются обиды. Не на саму шутку, так на то, что тебя перешутили или хотели перешутить. Правда, Игоря она сама любит поддразнивать, хоть это ему и не очень нравится. (Вспомнила Игоря – и мороз по коже: вдруг не отпустят!) Но шутки отца – другое. Шутить так еще можно, хоть и не стоит, только тогда, когда всерьез ничего подобного произойти не может. А с отцом так: никогда ничего не заметит, если не пожалуешься. А пожалуешься – так засуетится, что сама будешь не рада. Она чувствовала, что вся уже потная и красная, как свекла: зря закупорилась в эту серенькую-рябенькую кофточку, правда, она не думала, что придется столько тащить.
Готово: уже ругают современную молодежь, хоть и не ее лично, но она каким-то образом тоже все еще молодежь. Может, и правильно ругают, но как-то уж очень это у них легко, приятно и бесспорно. Сама она другой молодежи не видела, да и об этой не может сказать ничего определенного. Ей кажется невозможным делом оптом охарактеризовать даже троих, если их специально не подобрали друг к другу, а не то что миллион или десять миллионов человек. Ее понемногу заедает, и через минуту она ехидно вмешивается: «Прости, папа, можно ли считать столь уж хорошим человека, не выполнившего одну из основных обязанностей: воспитать хороших детей? А если нынешняя молодежь плоха, то чье поколение ее такой вырастило?». Конечно, она так не сказала, а только подумала. Она знала, что после первых пяти-шести слов ее перебьют, поэтому, стараясь втиснуть в эти пять-шесть слов всю суть своей речи, она произнесла что-то торопливо-невразумительное и полубезграмотное. Ее перебили именно там, где она ждала, а потом высмеяли: каждому из них это и в одиночку несложно, поскольку истина их не интересует, а вдвоем – совсем делать нечего.
