Ведь невероятно удивляет все, что связано с нескончаемой бессмысленностью и неполезностью человеческих открытий. Открытий или изобретений – как их ни назови. Те человеческие сомнения или поиски, вызывающие недоброе, необыкновенно мерзки своей ограниченностью. Как и то мгновение «исчезновения тела», когда что-нибудь поймешь. Та преходящесть удовольствия, та истощимость безумия.
Усредненная истина. Сложив в кучу, сосредоточив ядро лучших в истории умов и ядро самых ничтожных в истории глупостей и никчемностей, еще добавив ядро самых слабых – средних, задержавшихся, не определившихся – умов, мы могли бы получить такое целое, которое было бы похоже на усредненную истину. Или хотя бы на ее начало. Теперь нужен только сумасшедший лишайник, нужно направить его на то средоточие, чтобы уничтожил, смел с поверхности, из глубин и бездн.
О самом мышлении размышляли гении, ведь эти смешные гении с зубами и яйцами, увешанными крюками и шурупами, упорно вели к тому, что у нас есть сейчас: раздражающая жажда властвовать. Пища, которой вокруг еще нет. Потому что нет тех, кто мог бы ее есть. Более напряженные или более свободные, более необычные и с младенчески розовощекими мыслями, они вели толпу сорванным, скрежещущим голосом. Вели прямо и одержимо в противоположную сторону, нежели звали их краснощекие, разгоряченные идеями физиономии. Не к истине. Так уж получается, что тот, кто вещает, не существует ни в каких формах точно так же сильно, как и существует. Забыл признаться, что не родился.
Передать абсурд – страшная задача. Чистая задача. То же самое, что и, скажем, объяснить отекшим соком березам, что если положить в крону по портфелю, березки станут более смышлеными.
В то время, когда Апсихе разбила плиты своей укаменелости, в городе стояло лето. Все было в жаркой пыли, а вдалеке контуры холмистого города выглядели немного размытыми. Крыши невысоких домов словно вторили друг другу и двоились, складываясь в успокаивающую глаз монотонность. Вдоль перил самого большого и самого широкого в городе моста блестело несколько сотен голых спин рыбаков. А в небе, казалось, слепило несколько сотен солнц. То тут то там в панораме города торчали святилища. И только зелень редких деревьев была чиста и свежа. Повсюду в подворотнях валялись мертвецки спящие овчарки и кошки. Улицы в тот день были будто выметены, а изредка попадавшиеся прохожие передвигались как-то по-особому, экономя энергию, словно боялись, что при резком движении могут рассыпаться от жары.
