Взглянув на человека близко-близко, несложно невооруженным глазом усмотреть столько человеческих заноз, столько мерцающих или блеклых рыбьих костей, разукрасивших тело той спекулятивной мучительностью, тем будто бы нежным желанием слияния, что больно смотреть, больно представить, больно знать, придумывать, сколько чужих человечностей в теле человека, сколько инородных заноз и как мало места остается для заноз оттуда, из природы, где гоняться за занозами можно прежде всего тогда, когда тело не запятнано мыслью и полно инстинкта, неряшливости, бодрости и сияния в ночи.
Но и та чистота, та непривязанность – ведь тоже вымысел вымыслов, колода умственных карт, костюм для мыслительных лыж, эксперименты по физике сознания.
За что же хвататься? Не это ли главный вопрос вопросов – за что хвататься?
За что цепляться, когда опять и опять в миллиардный раз делишь сущности на движение и покой, на добро и зло, противопоставляя, без всякого основания отделяя одно от другого – высокое и ничтожное, гениальное и постыдно-мелкое? За что цепляться, поверив в то, что иерархий нет, что все, на чем можно держаться и за светом чего идти во тьме, все, что расширяет сознание и углубляет глубины, в то же время только занимает место и напрасно тратит время, только подстригает кусты, пусть и создавая необыкновенные творения, ведь в самом деле – зачем стричь эти кусты?
Но ведь там, по ту сторону всех вымышленных опор, формочек для пирожных и человеческих мыслей, по ту сторону пяти тесно связанных кабанов, пробирающихся посмотреть на китов, по ту сторону заноз укаменелости и по ту сторону каждого самого прекрасного и каждого самого глубокого мгновения каждой жизни интереснее, потому что там ужин губит невероятными ароматами, губит, хотя не накрыт и не задуман, потому что там соната звуками дробит не только ухо, но и свои собственные такты, ноту за нотой, шестнадцатую долю за шестнадцатой, потому что там молитва сочетается с трупным пятном и холодильником. Никаковость, непривязанность. Но никаковость так никакова́ только тогда, когда в ней помещается вся всячесть, а непривязанность – только еще одна жалкая заноза, если привязываешься к какой-нибудь конечной идее самой непривязанности.
Со временем взгляд Апсихе стал обратным. Она больше не понимала, что лицо может не быть перевернутым, что перевернутые черты могут располагаться от лба вниз к подбородку, а не наоборот. Головокружительное, прерывистое, замучившее ожидание без ожидания – укрытие в укаменелости стало для нее не укрытием в укаменелости. Апсихе и в голову не пришло бы, что существует какая-то динамика тела, разнообразие движений. По крайней мере такое, какое кто-то наверху называет динамикой или движением. Проклятье. Проклятье укаменелости наполняло ее некогда пустую шкуру камнями, камнем, который все остальное растирал в порошок.
