Здесь, в укаменелости, времена года который раз
уже пугали друг друга различиями.
Апсихе таилась внизу своим тихим телом.
Что мраморная скульптура.
Едва посверкало небо, и стало проясняться лето.
Местные школьники огрызались и кидались пухом.
Убаюканная в лужах вода начала спешно испаряться.
К небу обернулись и засияли лица.
Аукнется кто-то смехом,
и каждых раз на ветке вырастает новый отросток.
Млело все, что твердо.
Естество вырвавшихся из-под снега рек
засасывало домики из низин.
На тротуарах ботинки пожирали сохнущую грязь.
Если натянешь между домами канат,
по нему кто-то будет ходить.
Люди разминали суставы на полях перед началом работ,
вознося хвалы за не слишком холодную зиму.
Отправился на фазанью охоту нищий,
устроившийся на ночлег во дворце.
Сонные озера разминали донные ноги для игры с волнами,
а кабаны с хохотом пробирались посмотреть на китов.
Только в Апсихе никак не обновлялась, не вырождалась,
не взрывалась укаменелость.
Ь?
Одного укаменелости не хватало в особенности – заноз.
Точно так же, как если легкомысленно проведешь рукой по необтесанной, нешлифованной, неусмиренной древесине, в эту руку с болью вонзается острая и крепкая частица мирового леса, так и при звуке чего-то, что смущает ум и заставляет трепетать сердце, с болью вонзается человеческая заноза. С болью близости, с болью самого острого желания забыть себя, погрузиться в то, что освобождает для чувств нутро, что безжалостно трясет за грудки и большими руками ломает шею, с болью нежелания остаться в одиночестве, нераздетым и не уложенным в постель, остаться больным без ухода, говорящим без слушателей, с нежной болью тоски, с этой болью вонзается человеческая заноза.
Вонзается прямо из сочинителя сонаты, из глаз прохожего, из экранных образов, из жалостливо дымящегося сытного ужина, из увиденной во сне сущности. Входит под кожу и забирает свой миллиметр мозга и миллиметр сердца, без промедления впитывается в поверхность древесины и подтексты, и прячется она, человеческая заноза, внутри, в коже, не желая и никак не в силах вырваться назад, трепеща от предчувствия еще большей боли, когда будут вынимать дымящийся ужин, такты сонаты один за другим, силу пронзившего сна.
Но человеческая заноза совсем напрасно (и потому прекрасно) боится быть исторгнутой, потому что человек ни за что на свете не станет ее вытаскивать, потому что человек ни за что на свете не захочет уступить и миллиметра занозы дымящегося ужина до того пустовавшему миллиметру, потому что боль, этот триумф жалости к себе, была и есть единовластная напарница всех чувств, потому что ведь боль, гигантская спекуляция по своей сути, будто бы вдохновляющая и будто бы разрушающая, будто бы просветляющая и будто бы губительная, есть, боже мой, вымысел! Прекрасный и просветляющий, губительный и вдохновляющий вымысел, фантазия, игра слов, тренировка мысли, пируэты интеллекта, хребет мудрости, который отращивает горб и выпрямляет его, менталитет, обмахивающий себя клочком бумаги – а это еще смешнее, потому что бумага из дерева, из занозы.
