Тогда, когда лицо прижалось к спине и вымазалось ее бескожестью, а спина прижалась к лицу и вымазалась его бескожестью, издалека доносится ощущение в ритме марша. Марша, которым руководит кто-то благородный, кто-то выдержанный и кто-то все выбивающийся из партитуры, чтобы снова вернуться – другим, новым. Слышится марш, когда прижатое лицо кажется спине таким величественным, что она берет и отрекается от неподалеку бьющегося сердца своего тела, своего дома. Останавливается, прощается, и тогда спине уже достаточно метронома, бьющегося под прильнувшим и прижавшимся бескожим лицом. Метронома, что под кожей, в том месте, которое кто-то, насмехаясь над собеседником, назвал сонной артерией.
Идущие издалека великаны с ясными и неразличимыми лицами льют кругом звуки марша, их лбы распухли, их межглазье отмечено следами ботинок. Отметинами, одна из которых отдает какой-то пролитой слизью или мочой с рыночного пола, а другая – спокойной или даже, можно поклясться, как будто покачивающейся речной водой. Много отметин видно на множестве межглазий шагающих великанов. Иные свиты в спираль, иные спокойные и нестираемые, некоторые по-диктаторски властные и громкие, некоторые, можно сказать, опьяневшие или, может, заспанные, иные растерянные, и они уже никогда не успокоятся, другие ярче и будто бы важнее самого великана, меж глаз которого живут.
Но большинство отметин, оставленных между глаз, – только тени во рвах морщин, тени, отбрасываемые спутанными или причесанными волосами, пролетающими птицами, неровностями лба. Или грязь, которая некогда отлетела от колеса велосипеда, быстро мчавшегося мимо, и присохла. А если вообще нет никакой отметины, ее заменяет выразительная мимика на лице великана.
Марш медленно и неторопливо приближается к лицу, прильнувшему к спине, которая отреклась от сердца, бившегося неподалеку, в доме своего тела. К спине, которая остановила свое тиканье, простилась с ним, потому что оно мешало слушать, как спит артерия в пахучей и влажной, розовато-белой кровяной близости бескожего лица. Марширует любовь теплая, как рот. И двое, что неотделимо разделяют свою слиянность. Что касаются тем, что без кожи, того, что без кожи. Что источают кругом неопределенный запах слизи, мышц и полного смирения.
А все остальное, что зовет себя именем любви, – всего лишь жалкие птички режущего глаз и пустого цвета. Продолговатые бессмысленные птички, бьющие крылом в жалкой луже дегтя среди пастельной постели. Нарядившиеся не только в кожу, но и в перья и по непонятной причине не удовлетворяющиеся только одним на двоих сердцем. Не надо забывать, что обе эти продолговатые жалкие птички, плещущиеся в дегте, разлитом в пастельной постели, не настоящие. Они из дурацкой картинки, не слишком большой и не слишком маленькой. В золотой рамке. А может, она и не дурацкая, та картинка?
