, а по обе стороны стояли два пожилых офицера.
Молодой с любопытством и даже весело смотрел на меня. Приветливо улыбнувшись, спросил:
— Партизан?
Я отрицательно покачал головой.
— Ну, это мы быстро выясним, — пообещал он все так же весело. — По-немецки говоришь?
— Никс ферштейн, — ответил я.
— Поляк?
— Украинец.
— По-польски понимаешь?
— Говорите со мной по-русски.
— Ничего, мы найдем общий язык, ты станешь понимать даже по-китайски. Раздеть догола и тщательно осмотреть одежду, — резко скомандовал обер-штурмбаннфюрер.
Мгновенно меня раздели, распороли пиджак и штаны, ощупали каждый рубчик, ничего, конечно, не найдя.
Начался допрос. Оберштурмбаннфюрер задавал вопросы, а один из офицеров, низенький, приземистый, с рыжими щетинистыми усами, переводил. Я понимал, что наступает решительный момент. Как ни странно, но мною вдруг овладело удивительное спокойствие. Очевидно, это природный защитный рефлекс, при котором больше шансов отстоять свою жизнь.
Немцы внимательно выслушали рассказ с моей неизменной версией о сиротстве, после чего оберштурмбаннфюрер предупредил:
— Сейчас мы будем тебя бить до тех пор, пока ты не скажешь правду, как очутился здесь, с какой целью и кто тебя послал.
— Я сказал правду, истинную правду, за что же меня бить? — ответил я и заплакал.
Один из эсэсовцев уже снимал с себя ремень. Второй в мгновение ока повалил меня на табуретку, зажав голову между колен, и началась экзекуция. Я кричал, задыхался от боли, а палачи усердствовали, полосуя мое истощенное тело. Я терял сознание, меня отливали водой, допрашивали и снова истязали.
Во время допроса один за другим заходили офицеры и докладывали, что на объекте ничего подозрительного не замечено.
Наконец пытки прекратились. Оберштурмбаннфюрер снял трубку и попросил срочно связать его с неким оберфюрером[18] Остером. Минут через десять резко зазвонил телефон, офицер почтительно вытянулся и начал докладывать: «Задержанный — советский мальчишка лет пятнадцати. Утверждает, что удрал из эшелона, в котором его везли в Германию, и бродяжничал. Ночью заблудился в лесу и случайно наткнулся на нас. Кажется, нет оснований не верить его словам, так как допрашивали по-настоящему».
Я делал, как и прежде, вид, что не понимаю, но внимательно прислушивался к каждому слову. Надежда на жизнь, совсем было угасшая снова затеплилась в моем сердце.
Закончив разговор, офицер попросил соединить его с краковским гестапо.
— Спихнем живчика на них. Это их хлеб, вот пусть и занимаются. Наше дело — охранять.
