— Точно, — согласился Успенский. — Только не нам, а тебе, разве не заметил?
— Чего заметил? — удивился Пан.
— Мотоциклиста ты застрелил, в баре тебе официантка записку подбросила, потом мулаточка эта, ну, кто из вас кого выбирал — не знаю, но — опять с тобой приключение. И вот вчера ты на этот ящик набрел, — пояснил Успенский. — А я-то все это время, вроде как при тебе, не больше.
— Ну, да, — пораженный Пан даже забыл про завтрак. — Получается, ты из-за меня во все это втянулся?
— Ну, не в это, так во что другое попал бы, — флегматично отозвался Успенский.
— Все равно, как-то неудобно мне, — признался Пан.
Успенский промолчал, не зная, как лучше объяснить товарищу, что всякие превратности судьбы на войне надо переносить стоически, не обращая на них особого внимания. А то, что случилось с ним, пусть и не на передовой, иначе, как превратностями не назовешь.
— Жуй лучше побыстрее, какао твое стынет, — посоветовал он Пану. — А неудобства свои забудь. Это и не неудобства вовсе…
… Всё случившееся с ними после завтрака Пан воспринял, как скверный школьный спектакль, разыгранный в память убийства Марата Шарлоттой Корде силами их выпускного класса ко Дню Парижской Коммуны несколько лет назад. Оставив Успенского вместо себя в кабинете, капитан Мишин увел Пана лабиринтом коридоров и переходов глубоко в подвал губернаторского дома. Там содержали большинство задержанных во время вчерашней операции, и там же располагались «допросные» комнаты, куда жутковатого вида конвоиры приводили подследственных.
— Ты, главное, не тушуйся, — попросил Мишин, заметив, как вздрогнул Пан, услышав душераздирающий стон, доносящийся из-за одной двери.
Они шли узким, слабо освещенным коридорчиком, низкий потолок которого и так давил на непривычного Пана, а тут еще этот стон.
Капитан Мишин, усмехнувшись, с силой распахнул дверь. За маленьким столом, заставленным тарелками с бутербродами и сырыми яйцами, бутылками с сельтерской водой, сидел невысокий, пожилой уже человечек в форме со старшинскими погонами, и, не отрывая глаза от раскрытой книги, вдумчиво, чувственно и очень душераздирающе стонал. Увидев вошедших, старшина не торопясь положил на стол книгу, встал и отрапортовал, козыряя:
— Старшина Вилков! В голос вхожу, товарищ капитан госбезопасности.
— Не напрягайся уж очень, — посоветовал капитан, — тебе еще кричать придется до вечера. От жуткой боли при бесчеловечных пытках.
— Покричим, как надо, — ответил старшина. — А для голоса еще очень полезен коньяк, товарищ капитан госбезопасности.
