В конце еловой аллеи уже виднеется имение. Тени от деревьев подсказывают мне, что день перевалил далеко за середину, и я непременно опоздаю к обеду.
Дедушка в гостиной, и тишина такая, что мне становится страшно. Не слышно даже звона обеденной посуды.
- Простите, дедушка, - тихо говорю я. На каминных часах четверть третьего, и никакое чудо не избавит меня от наказания.
Взгляд мой останавливается на дедушкиных руках: пальцы сжались на рукояти трости так крепко, что, того и гляди, она переломится пополам. Дедушка почему-то не смотрит в мою сторону, и это ещё хуже, чем если бы он бранил меня. Хотя это недостойно - предпочесть наказанию низкую брань.
- Курва мац, - вдруг говорит дедушка сквозь зубы и пристукивает тростью. Быть может, он не слышал, как я вошла? Я пугаюсь и так сжимаю цветок в кулаке, что он превращается в бесформенный тёплый комочек, так что уж и не разберёшь, что это было. И тут же слышу, как он продолжает: - Зофья.
Пани Зофья живёт на севере, за горами. Я видела её всего один раз, а жаль - она такая красавица. Когда я буду совсем взрослой, у меня непременно будет точно такое же платье, и такая же милая маленькая шляпка, и элегантные башмачки с пуговками, обтянутыми шёлком. Однако, как чудно, что дедушка назвал её этими словами. Он никогда не позволяет себе таких слов, даже если очень рассержен. Я слышала их совсем недавно - от мальчишки, который ловил саламандр в грабовом лесу за вересковой пустошью. Там жуть до чего много деревьев, коричнево-серых, высоких, как гора, так что и верхушек не видать, а на земле целое море листьев, в которые проваливаешься, будто в сугроб. Саламандры - чёрные с ярко-оранжевыми крапинками, похожие на головешки - неподвижно сидят на камнях. Греются на солнце. А подойдёшь чуть ближе - они ныряют куда-то в прошлогодние листья, и только их и видели. Мальчишка сказал, что они могут жить в огне, а, значит, о них легко обжечься. "Ты кто?" - спросил он. "Я оттуда, - ответила я. - Из-за леса". Тогда он обозвал меня лгуньей и сказал, что "там" никто не живёт, одни привидения. И тут ударил гром.
- Сегодня Зофья. Кто завтра? Что, Ядзя? - спрашивает внезапно дедушка. - Ах, да: четверть третьего... От дождя у тебя вьются волосы. Ступай, дитя, не сейчас, - продолжает он и бросает взгляд на солнце, мимо которого летят чёрные клочья.
Сердце начинает биться где-то в горле; я прихожу в детскую и тихонько сажусь на краешек кровати. Мне страшно шевельнуться и нарушить тишину неосторожным звуком. Я уже понимаю, что случилось что-то страшное. Оно пахнет мятой, чабрецом и полынью сверкающего летнего дня - с запахом горящего камина, и от этого в животе становится холодно, будто я проглотила кусок льда. Но вокруг никого, даже кормилицы нет - верно, ей велено оставаться на кухне, и она сидит там и так же, как и я, прислушивается к каждому шороху. Вдруг мне кажется, что я слышу её голос - она спрашивает кого-то: "Пан хочет...?" - но последние слова тонут в звенящей тишине.
