И все-таки я опять не обиделся на эту странную девочку: я же обещал маме. И я сказал:
— Может, будем в другую игру? Или вот что. Хочешь, я расскажу тебе про своего батю.
— Хочу.
— Ну, тогда слушай. А куклу можешь взять на руки. Так ей будет удобнее.
Я отдал ей куклу, не слезая с «корабля», уселся на стуле, поджав по-турецки ноги, обхватил руками спинку и… сколько ни морщил лоб, так ничего и не мог придумать. Будь на месте Ирмы кто-нибудь другой, я бы наверняка придумал что-нибудь такое героическое о своем отце, хотя бы для самого себя, сочинил небывалые истории о нем. Но здесь, рядом с Ирмой, я почувствовал, что не могу соврать даже самую малость. Даже про своего батю. Она так смотрела на меня, что я не мог соврать. У меня только и хватило фантазии, чтобы сказать:
— Знаешь, скоро мой батя расколотит фашистов в Берлине и вернется домой.
Но эти слова не произвели на Ирму никакого впечатления. Она по-прежнему молчала. И тогда я вдруг вспомнил про ту афишу, которую нашел под диваном. Вообще-то Гарий Аронович в тот же день, как приехал, взял у нас все афиши с Алисой Гурман, унес к себе и почему-то спрятал. Эта же афиша валялась под диваном, и вчера я случайно наткнулся на нее. Синие лучи прожекторов высвечивали над желтой ареной тоненькую фигурку Алисы. И хотя на этой афише так же, как и на других, Алиса улыбалась своей белоснежной улыбкой, мне вдруг показалось, что лицом она очень и очень похожа на маленькую серьезную дочку Гария Ароновича. Если бы Ирма засмеялась, то была бы точная копия Алисы. Но как проверить? Разве ее заставишь хоть раз улыбнуться. Стоп. А что, если…
— Слушай, — сказал я Ирме и слез со стула, — сейчас я тебе что-то покажу. Сейчас…
Я побежал в нашу комнату и через минуту вернулся с афишей в руках и развернул ее перед Ирмой:
— Вот смотри. Это не твоя мама?
Ирма поднялась, приблизилась к афише. И вдруг я заметил, что глаза ее оживились, заблестели.
— Мама, — впервые улыбнулась она. — Мама… мама… — шептала Ирма, прикасаясь пальцем к афише.
«Узнала», — обрадовался я.
Внезапно Ирма вздрогнула, что-то вспомнила. Я ясно видел — она что-то вспомнила: брови ее сошлись на переносице, зрачки расширились и становились все больше и больше. Она еще несколько раз прошептала тихо:
— Мама… мама… — и вдруг пронзительно вскрикнула: — Мама-а!!! — и повалилась на пол.
В дверях я столкнулся с Гарием Ароновичем. Я не видел его лица. Я вообще ничего не видел, пока не выскочил во двор.
