— Это грех, грех! — торопливо сказала она и быстро, чтобы никто не заметил, вытерла глаза краем грязноватого, но когда-то белого платка. Дети получили по куску серого хлеба, по паре сваренных в мундире картофелин и воду из запыленной, наполненной утром на автобусной станции пластмассовой бутыли. Сережа быстро съел свою порцию, мать легко отдала ему и свою долю. Марии не хотелось есть. Тело ее, может быть, и нуждалось в пище, но душа, переполненная радостью, торопилась к небесному, возвышенному и не принимала материального. Рассеянно она взглянула за ограду. Огромная, вытянутая в колонну толпа паломников уже редела — растянувшись по дороге на несколько километров, сейчас она сужалась змеиным хвостом. Если впереди и в середине шествия молящиеся шли плотной густой массой, то теперь последние страждущие напоминали скорее усталых экскурсантов, отставших от своей оживленной, гулко рокочущей группы.
«Не догнать нам своего места, будем в хвосте плестись», — с тревогой подумала Мария и стала торопить детей. Сережа, собиравший с застиранной рубашки упавшие крошки хлеба, был вполне готов идти, а вот Саша почти совсем еще не поела. Она все хныкала, старалась поудобнее примоститься на лавочке и прилечь и только пила воду.
— Доченька, ну скорее же! — с раздражением поторопила Мария и протянула руку, чтобы уложить назад Сашин паек в кусок затертой газеты. Сережа, залезший тем временем на дощатую калитку и пытающийся покататься на ней, искоса посмотрел: уберет ли мать сестрин хлеб или доест сама.
— Не хочу идти! Не хочу-у! — вдруг в голос заныла Саша и попыталась поймать материнскую руку и прижаться к ней лбом.
— Да что это за наказание такое?! — закричала Мария. В мыслях она была уже на дороге, и непредвиденная задержка ее рассердила. Она в сердцах вырвала у дочери свою руку и даже легонько подпихнула девочку с лавки коротким шлепком. Это вызвало у дочери новый взрыв плача.
— Сашка — канюка! Сашка — зануда! — от нечего делать и тоже пребывая с утра в раздраженном состоянии, в свою очередь, заныл от калитки Сережа. Орать он побаивался, потому что не мог предсказать, какой будет реакция матери. Вообще-то ему тоже не хотелось идти — ноги в штиблетах устали, но поскольку до дома было все равно далеко и развлечений там никаких не предвиделось, он предпочитал все-таки продвигаться вперед. Во-первых, интересно было посмотреть на икону, про которую мать прожужжала все уши еще за две недели до того, как они вышли из дома, а во-вторых, хорошо было бы найти того пацана, что шел с матерью впереди него. Сережа мечтал вздуть его хорошенько, а за что вздуть, он и сам толком не понимал: возможно, за то, что тот был выше его ростом и в очках, а очкариков Сережка не любил, и еще за то, что парень постоянно шел впереди него.
