В сотне футов от меня на некотором возвышении двумя длинными рядами тянулись изогнутые резные хоральные ложи, располагавшиеся друг напротив друга через неф. В ложах стояло около шестидесяти мужчин всех возрастов — человек по тридцать с каждой стороны. Все они были с головы до пят в черном, и у каждого, обряженного в рясу, на спине висел пресловутый капюшон.
Шла Страстная Седмица, поэтому в гимнах и антифонах чувствовалась особая тяжесть. В основную мелодию вклинивались длинные периоды простых, повторяющихся фраз, которые попеременно доносились то с одной, то с другой ложи. Бен шепотом объяснял мне, что происходит, но я почти не слышал его — я сидел как громом пораженный, омываемый волнами мелодии, один на берегу открывшегося мне океана неведомых переживаний.
Служба закончилась; позже я узнал, что это была вечерня, совмещенная с молитвами девятого круга, которые читаются с четырех до шести. Монахи покинули хоры и парами прошли к алтарю, где преклонили колени. После чего развернулись в нашу сторону и вышли из церкви. Они шествовали молча, опустив головы и глядя в пол, скрестив руки, спрятанные под рясами и совершенно не обращая внимания на окружающих — нескольких женщин вдовьей наружности и нас; те, что помоложе, шагали в ногу, старики шаркали и прихрамывали. Самые старые, поравнявшись с нами, набросили на головы капюшоны — но не из какого-то там злого умысла, а всего лишь потому, что в церкви было свежо.
Я пытливо вглядывался в лица монахов, ища сурового — но, матерь Божья, умоляю тебя, справедливого и милосердного! — поборника дисциплины, который знал, как разрешить дело. Но так никого и не высмотрел. Мне показалось, что среди монахов много тех, кто с Континента — в те дни англичане называли Континентом Европу, подразумевая под этим словом малые племена с территорий по ту сторону Ла-Манша — однако ни одна из этих галльских, оливкового цвета физиономий или тощих и землистых англо-саксонских рож не подходила под описание. Скорее наоборот, они все до единого выглядели исключительно добрыми.
Нам выделили комнаты; проводил нас дряхлый монах, с превеликим трудом влачивший свое немощное тело по лестнице гостевого дома; пока мы шли, я успел осведомиться у Бена о том, не тот ли это монах. Оказалось, что нет. Гостевой дом был высоким трехэтажным строением, тем самым, которое я принял за пансион для девочек или исправительное учреждение. Комнаты простые, с незатейливой обстановкой; моя находилась на третьем этаже — крошечные окна выходили на внутренний двор монастыря. Значит, о побеге по водосточной трубе нечего и думать.
