— Прошу тебя, сейчас же пойди и отдай ему яблоко!
Мируся не сдвинулась с места.
— Это мое яблоко.
Я сложил газету. Взглянул на прелестное худенькое личико моей дочурки. Моего единственного ребенка. Мы молча смотрели друг на друга.
— Не хочу, — сказала Мируся. Лицо ничего не выражало, глаза — чужие.
— Как тебе не стыдно. Попрошайка! Поди немедленно отдай яблоко!
— Я не попрошайничала, я просто стояла рядом, и этот дядя дал мне самое красивое яблоко…
— Какой он тебе дядя, он вонючий… — Я не договорил. Изо всех сил ударил Миру по ручкам сложенной газетой. Вырвал у нее яблоко и быстро подошел к тележке. Положил яблоко.
— Вам яблосек… взвесить… — прошепелявил Оборванец.
— Не надо ничего взвешивать! Я принес яблоко, которое вы дали моей дочке.
— Принесли, вижу, ну и что?
— Я не желаю…
Оборванец покачал головой, повторил невнятно: «Не желаю», потом, глядя на меня, сказал:
— И чего раскричался, приятель… желаю, не желаю. Думаешь, я не видел, как ты набросился на девочку? — Он так и сказал: «приятель».
— Вы не имеете права…
— Какое там право, приятель, ты о чем…
— Я тебе не приятель!
Оборванец взял яблоко, обтер грязным обтерханным рукавом, потом плюнул на него и принялся тереть тряпкой. Посмотрел на меня и улыбнулся словно бы с жалостью.
— Я вас обидел, да, господин министр? — Он наклонился ко мне и уже без улыбки отчеканил: — Ты проиграл, приятель.
— Что за бред? — Я почувствовал, что изо у него несет, как из помойного ведра. Пожал плечами и отошел.
Мируся сидела на скамейке. Терла грязной ладошкой покрасневшие глаза.
— Перестань плакать, — строго сказал я.
— Я не плачу, — ответила она. Положила руки на колени, опустила голову. Я смотрел на ее маленькие, совсем еще детские ручонки с ямочками. Они были такие беззащитные, бессильные и жалкие, что у меня сжалось сердце. Да, буквально сжалось.
— Вытри мордашку, — сказал я, — мы идем домой.
Домой мы возвращались кружным путем. Оборванца с его тележкой обошли стороной. Потом я еще долго ходил по другим улицам, чтобы не встречаться с этим омерзительным типом.
Прошло много месяцев. Как-то, спеша домой, я снова его увидел. Он стоял на прежнем месте, но тележки с фруктами рядом уже не было, На складном стуле перед ним в раскрытом чемоданчике лежали связки черных, желтых и белых шнурков, несколько зеркалец и разноцветных расчесок. Он казался еще грязнее и оборваннее. Штанины внизу обтрепанные, забрызганные — нет, буквально облепленные — грязью, башмаки старые, потрескавшиеся, похоже, никогда не чистившиеся. В руке он держал бутылку пива. Какая-то женщина покупала у него шнурки; на меня он внимания не обратил.
