И тут Медведев вдруг повернулся и пошел прочь, охваченный приливом какой-то странной гадливости. Он с полчаса проплутал между заборами, сходил на окраину и, чувствуя приближение опасного раздвоения, опять подошел к воротам, решительно надавил на кнопку. Звонок либо не действовал, либо никого не было. Но это же из дома звучала музыка. Кто-то играл на фортепьяно, и Медведев вновь позвонил. Никто не вышел. Тогда он решительно открыл калитку, прошагал по дорожке и вошел в дом. Ступени и пол в прихожей, застеленный паласным ковром, были тоже новыми и ничуть не скрипели. Медведев остановился, прислушался. Теперь он вспомнил Шопена и понял, что звучал Одиннадцатый полонез соль минор. Неужели Вера, его дочь, играет такие сложные пьесы… Боже мой.
Он сделал еще шаг и увидел дочь, играющую на пианино. Она сидела вполоборота. Она не замечала его, увлеченная и старательная. Каждый раз, дойдя до одного места, она сбивалась, кусала губы и упрямо начинала сначала…
Медведев смотрел на нее и узнавал все ее прежние, детские, но обогащенные возрастом особенности: движение головы, прикусывание нижней губы и даже манеру сердиться. Он не замечал того, что она стала меньше похожей на Любу, но зато уловил в ее терпеливых движениях собственное упрямство. Она вновь и вновь пыталась пересилить свое неумение. «Не надо! — хотелось ему крикнуть. — Не надо, миленькая! Не останавливайся, пропусти и продолжай играть дальше. Пропусти, прости себе эту ошибку, но играй дальше! Дальше, а потом освоишь и трудное место..»
Она почувствовала чье-то присутствие и остановила игру. Оглянулась, встала с крутящегося сиденья. Чужой бородатый человек, прислонившись к дверному косяку, глядел на нее сквозь слезы. Она удивилась: почему же она не испугалась его?
— Вера… — он поперхнулся. — Ты не узнаешь меня?
Она пока не узнавала отца. Но не узнавала она умом, сердце же, а может, и кровь ее знали уже, что никакой он не чужой.
— Папа, это ты, да? — тихо произнесла она.
Лицо ее дрогнуло и просияло, потом мелькнула краткая болезненная гримаса, та самая, что так искажала ее еще в детстве, во время плача, и которая всегда так пугала и опустошала Медведева. Он и теперь не выносил детского плача и детского горя. А тогда… Помнится, если ей делали укол, он просто убегал из дома.
Он шагнул к выросшей дочери, осторожно взял в ладони ее голову, поцеловал в висок, потом отстранился, вытянул руки, разжал кулачищи и повернул вверх ладонями:
