В задней части крискрафта какой-то пожилой господин с седыми волосами и с жёлтой кожей подрагивает от холода и дует на чашку с кофе. Он в пижаме и под плащом. Дама, уже сделавшая дневной макияж, говорит ему что-то на ругательном языке, в то время как флегматичный моряк делает вид, что чем-то занимается в рубке. Радиоприёмник передает плохие новости рядом с безразличной парочкой. У богатых тоже есть транзистор. Просто он больших размеров, вот и всё. В кожаном чехле, с антенной, длинной как удилище; и он ловит всякую ерунду с очень дальнего расстояния, ту, что нас не касается, на которую всем наплевать ещё в большей степени, чем на свою.
— Потому что, — отвечаю я, — в море никто не любуется своей яхтой, Толстяк. Смысл такого судна не в том, чтобы плавать, а в том, чтобы стоять. Они её купили только для того, чтобы покрывать загаром свой целлюлит на палубе и жрать сардины на юте перед всем народом. Но они скучают, Толстяк. Посмотри, как они жалко выглядят, как оборванцы. Они стареют на глазах на своем корабле, всё равно что бык в стойле. Куда, по-твоему, им плыть, если только не в другой порт, где их поджидают такие же водоплавающие?
Старикан с «J. like moon» (имя крискрафта) видя, что он стал объектом не только нашего внимания, но и наших сарказмов, начинает орать на нас на португальском, что является его правом и его родным языком. Его старая накрашенная реликвия вторит ему. Надо видеть, как эти два пресыщенных, оживших на мгновение и объединённых гневом вцепились в бортовое ограждение и поливают нас своим презрением.
— Нет, ну не сон ли это? — ворчит Берю. — Они орут на нас! Я своим глазам не верю!
Толстяк ставит чемодан на набережную и садится на него.
— Вы тоже сядьте, — говорит он нам, — будем смотреть, как эти охламоны бесятся! Кроме шуток. Мы у себя дома, не так ли? Они обскверняют наши территориальные воды своими якорями, и ещё нельзя на них смотреть?
Гнев Толстяка — это прожорливый зверь, но его легко кормить, ибо он питается обрывками фраз, ругательствами, мыслями…
Мы подчиняемся Александру-Бенуа. Хватаемся за ножны. Распаляем злость. Кроме Старика, который выглядит весьма неловко, держится в сторонке, мы все сидим перед яхтсменами. Берю запевает «Маман, кораблики». И мы подхватываем хором. Мари-Мари показывает нос.
На своём судне старик-мачтовик беснуется всё больше и больше. Он опрокинул свою чашку кофе на плащ. Топает ногами. Грозит кулаком. Его грымза издаёт ужасные вопли, также на португальском. Она зовёт моремана, который наконец появляется с недовольным видом. Этот немного говорит на нашем языке. Он спрашивает, что нам надо. Берю отвечает, что мы французы. Что это наша набережная, что мы платим налоги. Что у нас есть право останавливаться, садиться, петь. Что нам плевать на него, на его хозяев, их яхту и флаг, который свисает на корме. Франция — свободная страна. Мы клали на туристов. Пусть они сидят у себя дома. Их сюда не звали. Нам лучше среди своих. Мы самый остроумный народ планеты, а зарубежными вкладами мы подтираемся. Эти постные рожи нагоняют тоску. Они портят сказочный пейзаж! Их сливные воды загрязняют порт. Рыбы, такие живые от природы, дохнут, как только увидят киль их посудины.
