.
От всего — малого, пустякового, боль
шого, сложного
.
Оттого, что надо ехать на один раут и нельзя не быть на
другом, оттого, что, придя усталым домой, во втором часу ночи застает у
себя веселящихся друзей и к ним надо непременно выйти, а он все-таки не
выходит, запирается у себя, и раздражен, раздражен до крайности
.
Оттого,
что надо брать деньги у ростовщиков под залог столового серебра, и оттого, что цензура запретила статью о Радищеве
.
И все словно сговори
лись: ни в чем не видят ничего особенного, не видят того, что видит он, —
искажения естественных человеческих отношений. Ах, Дантес без ума от
Натали, он ухаживает за женой поэта — что ж тут такого; это так комично. Владимир Федорович Одоевский, друг и соратник по «Современнику»,
затевает издание журнала в пику «Современнику» и намеревается перетя
нуть к себе его авторов. Отчего бы и нет? И Александр Карамзин, честный и умный Александр Карамзин, друг сердечный, собирается печататься в этом журнале и приглашает туда брата, хотя верно знает, так же как знает это и Одоевский, что новое предприятие подорвет положение «Современника», и без того трудное. Знают и все-таки делают. Успокаивают себя,
должно быть, тем, что не важно, где ты печатаешься, важно — что ты
пишешь (милая сентенция, нередко облегчающая предательство). Здесь
норма — компромисс разного толка, общественный и интимный. А он —
ненавистник компромисса, и каждый шаг по правилам «святого благоразу
мия» сжигает его.
«...Мы могли открыть настоящий бал, и всем было очень весело, судя по
их лицам, кроме только Александра Пушкина, который все время был
грустен, задумчив и озабочен. Он
своей
тоской
и на
меня тоску
наводит.
Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд поми
нутно устремлялся с вызывающим тревогу вниманием на жену и Дантеса, который продолжал те же шутки, что и раньше, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросал страстные взгляды на Натали, а под конец все-таки танцевал с ней мазурку. Жалко было смотреть на лицо
Пушкина, который стоял в дверях напротив, молчаливый, бледный, угрожа
ющий, боже мой, до чего все это глупо!»
Так писала о своих именинах 17 сентября 1836 года Софи Карамзина.
Вот как прочитал это Андроников. Первые несколько слов — голосом
Софи (а мы помним, что в ее голосе заключены и отношения к ней рас
сказчика и ее характеристика), затем там, где это касается облика Пушкина, — голосом самого Андроникова, в котором нарастающая боль,
отчаяние, затем, где говорится о Дантесе, «продолжающем те же шутки», — вновь Софи, все видящая, за всем наблюдающая, потом фразу «Жалко было смотреть на лицо Пушкина...» — опять голосом рассказчика, потому что нельзя доверить эту фразу Софи, ибо что значит ее «жалко смотреть» по сравнению с нашим, сегодняшним «жалко Пушкина», и, нако
