Себя Евдокимова, безо всякого сомнения, относила к тем, кто может отличить чёрное от белого и выбрать только самое лучшее. Тонкая, китайского фарфора чашка казалась почти прозрачной, чётко вырисовывая на просвет уровень напитка. Белоснежный фон чашки и тонкая золотая окантовка выгодно подчёркивали плавный рельеф и благородную форму посуды. Мизинец правой руки был слегка отставлен в сторону, что само по себе должно было символизировать аристократическую сущность человека, наслаждавшегося столь изысканным лакомством.
Евдокимова попивала кофе и задумчиво смотрела в окно. Положительно, с тех самых пор, как ей пришлось уволиться из школы, жизнь потекла более размеренно, но, если уж быть совсем откровенной, и более скучно. По своей натуре она была человеком действенным и деловым, не мыслящим своё существование без власти над людьми. Теперь она чувствовала себя не только несправедливо обиженной и униженной, но и оторванной от жизни. Помнится, она когда-то говорила, что будет счастлива, когда наконец можно будет, никуда не торопясь, встав утром, выпить на кухне чашку ароматного кофе. Такое время наступило, но оно совсем не обрадовало её, скорее наоборот — вызвало волну горького разочарования. Ужасно было не то, что её уволили, и даже не то, по какой статье ей пришлось покинуть место работы. Обидно было чувствовать, что ты уже не участвуешь в гуще событий, а находишься где-то поодаль, всеми забытая и никому не нужная. Конечно, она была вполне адекватным и здравым человеком, и ей никогда не могло прийти в голову, что все, кто ходил к ней на поклон, забрасывая подарками и цветами, делали это от души. Конечно, нет; каждый преследовал свою цель, это понятно и объяснимо, но за три недели, что она была не у дел, в доме не раздалось даже десятка телефонных звонков, те же, кто попадал к ней, чаще всего ошибались номером и, извинившись, вешали трубку.
— А я-то, глупая, думала, что незаменима, что стоит мне только уйти, как привычный ритм школы рухнет, похоронив под своими обломками всех моих обидчиков, — горько проговорила она. — Я-то думала, что я — главный винтик в этом механизме, что, не стань меня, им придётся туго. Ошиблась, надо полагать. Как известно, незаменимых нет.
Часы на стенке буркнули, перекинув стрелки через очередной минутный рубеж.
— Глупо всё вышло, теперь хоть локти кусай, а ничего уже не поправить, — вздохнула она, ставя пустую чашку на кухонный стол. — А ларчик просто открывался: внучке этой шишки на ровном месте, Анастасии Аркадьевны, скоро исполнится год, а родилась она на операционном столе у этого докторишки, Вороновского. Не знала я этого, не знала. Ловко же он подсуетился, а главное, вовремя. Что ж, долг платежом красен. Только пусть теперь исусика из себя не строит. А то раскроет наивные глаза, посмотрите, мол, какой я святой, весь из себя правильный. На самом деле — такой же, как и все остальные. Когда нужно, знает, на какую кнопку нажимать.
