Вот Галя и устроила это собрание. Нина на нем одно твердила:
– Не виноват он, не виноват, я знаю!
– Как ты можешь знать? – с мстительным хладнокровием, ни словом не напоминая о нанесенном лично ей оскорблении, вопрошала Галя.
– А разве не бывает, что ошибаются? – выкрикнул с задней парты Гриша Неделин.
– Кто это «ошибается»? – угрожающе вопросила Галя.
Инессе казалось отчасти резонным обвинение в «укрывательстве» (и пусть теперь кто-нибудь бросит в нее камень!), но так же резонно было и то, что Нина не хочет, не может поверить в вину своего отца, лучшего для нее человека на всей земле. Сама Инесса разве не сомневалась в справедливости судьбы Тимофея Федоровича, хотя он ей даже и не отец?..
Нине сочувствовало вместе с Инессой большинство класса, какие бы страшные слова ни произносила в своей непререкаемой убежденности Галя. Что, если задним числом посмотреть, говорит в пользу морального климата класса. Одни сочувствовали про себя, боясь сказать вслух – а вдруг все же что-то не так? Очень уж Галя настаивает на своем. Молчали, надеясь, что за них скажут другие. И другие говорили. Особенно помнится Инессе Гриша Неделин. Маленький, очкастый, с красными ушами – уши горели от собственной отваги, – он произнес целую защитительную речь (недаром стал потом юристом, профессором в сорок лет!). Смысл ее сводился к тому, что, конечно, не Нине судить о виновности отца, но дочернюю веру в него – участника революции и боевого командира – надо уважать. Если он и виноват, то его накажут, а Нина тут ни при чем.
Галя вслед за ним заговорила о чести и принципиальности комсомольца, которых недостает комсомолке Нине Озолиной. Значит, ее надо из комсомола исключить. И это тоже казалось правильным – но с этим так не хотелось соглашаться!...
Генка Денисов на том всем памятном собрании молчал. Он молчал час или два. Он был бледен, он был, казалось, безумен. Инесса помнит, как ей было его жалко – даже еще больше, чем Нину, которая (думалось иногда, грешным делом) упрямилась без нужды, ведь ничего изменить или поправить своим упрямством она не могла, только себе вредила. Да, и такое думалось, что ж теперь поделаешь. И когда все устали, ничего не решив, потому что невозможно было исключить Нину из комсомола и невозможно в нем оставить, поднялся Генка Денисов...
В общем-то он мог и помолчать. За это его никто бы не осудил, даже Галя не осудила бы, она все-таки была человеком и просто-напросто ревностно исполняла свой долг, как она его понимала. Но Геннадий не стал молчать. И возможно, потому, что сам он был отчасти страдательным лицом и боль его явственно ощущалась всеми, осудительная его речь подействовала как-то особенно. То, чего никак не могла достичь Галя, Геннадию в какой-то мере удалось. Большинством в один голос Нину исключили. И она, ни на кого не глядя и не давая слезам вытечь из переполненных ими глаз, сказала:
