Эзра кашлянул.
— Это вы просто притираетесь друг к другу, первый год супружеской жизни. Уверен, все дело в этом.
— Не знаю, не знаю… — сказала Дженни.
И тотчас пожалела, что поделилась с ним своими огорчениями.
Поэтому, когда они доехали до дома, куда только что вошла мать, Дженни словом не обмолвилась о Харли (Перл считала Харли прекрасным, замечательным человеком — конечно, может, с ним не очень-то легко поддерживать разговор, но именно такой муж и должен быть у ее дочери).
— Ну а теперь скажи, — спросила Перл, поцеловав дочь, — почему ты не привезла с собой своего муженька? Надеюсь, вы не поцапались из-за какой-нибудь ерунды?
— Нет, нет. Все дело в моей работе. Я просто переутомилась, — сказала Дженни, — вот и решила отдохнуть немного дома, а Харли не мог оставить свою лабораторию.
И вдруг ей показалось, что здесь, в доме, действительно царит покой. После того как Эзра ушел в ресторан, мать повела Дженни на кухню и заварила для нее чай. Чего-чего, а заварки Перл никогда не жалела. Она ходила по кухне, поставив подогреть коричневый в крапинку чайник, и дрожащим голосом напевала какой-то старинный псалом. От влажного воздуха ее волосы покрылись мелкими завитушками, щеки разрумянились от пара — она стала почти хорошенькой. (Какова была ее супружеская жизнь? Что-то в ней явно не сложилось, но бог весть почему супружеская жизнь матери представлялась Дженни идеальной, цельной, а родители — соединенными навечно. То, что их отец ушел, — случайность, какое-то невыясненное недоразумение.)
— Я приготовлю сегодня совсем легкий ужин, — сказала мать, — салатик или что-нибудь в этом роде.
— Прекрасно, — одобрила Дженни.
— Что-нибудь попроще.
Простое, незатейливое — именно в этом так нуждалась Дженни.
Она расслабилась. Слава богу, теперь она в безопасности, в единственном месте на свете, где все знают, что́ она есть на самом деле, и все равно любят ее.
Тем более странным был внезапный прилив жалости к Эзре, когда, обходя после ужина дом, она заглянула в его комнату. Все как раньше! — подумала она, увидев детское клетчатое одеяло на кровати, старую флейту на подоконнике, на столе металлический штампованный поднос с грудой старинных, покрытых зеленой патиной медных монет. Как он может тут жить? — подумала она и, удивленно покачивая головой, спустилась вниз.
Дженни привезла с собой смену одежды, учебник анатомии, письмо Харли, в котором он делал ей предложение, и его фотографию в солидной серебряной рамке. Распаковав чемодан, она решительно поставила фотографию Харли на письменный стол и внимательно всмотрелась в нее. Она привезла этот снимок не из-за сантиментов, а потому, что собиралась серьезно подумать о Харли, по достоинству оценить его и не хотела, чтобы на ее решение повлияла разлука. Дженни понимала, она может ошибиться из-за того, что будет скучать по нему. Фотография не даст ей скучать. Он был таким прямолинейным, таким нудным — это проступало и в утолщенной линии челюсти, и в тусклом взгляде, устремленном сквозь очки в объектив. Он не одобрял ее образа мышления, утверждая, что мыслит она поспешно и непоследовательно. Не любил ее разговорчивых друзей, считал, что она не умеет элегантно одеваться. Критиковал ее манеры за столом. «Каждый кусок надо пережевывать двадцать пять раз, — говорил он, — следуй моему совету. Это не только гораздо полезней — ты станешь меньше есть. Вот увидишь». Он панически боялся, что она располнеет. Но Дженни была кожа да кости и порой задумывалась, уж не бзик ли это у него — не то чтобы помешался, а просто зациклился на определенном пункте. Наверное, он опасался безволия — как бы Дженни не растолстела, ведь один фунт будет безудержно наслаиваться на другой; мысль, что она может выйти из-под контроля, была ненавистна ему. Пожалуй, дело было именно в этом. Но она и сама стала беспокоиться, взвешивалась каждое утро. Подходила к большому зеркалу и втягивала живот. Не раздались ли у нее бедра? А ведь при этом замечала, что Харли нравятся полные женщины, пышные блондинки. Загадка, да и только!
