— Но огромная женская шевелюра… седая… седая!..
Около одиннадцати все встали, громыхая башмаками, и вышли гуськом в сопровождении своих собак, расставшись с едким запахом кожи и табака, с хорошо знакомой затхлостью, к которой они вновь возвратятся завтра, послезавтра — и так каждый вечер.
На улице уже стемнело, лишь выделялось одно окно, освещенное желтой лампой, в доме бургомистра.
Им по-прежнему оставался Эрих фон Штальберг, поскольку оберланштайнцы не любили перемен и, очевидно, избрали его раз и навсегда. Он любил выпить, соблюдал Пасху и отличался покладистым характером.
— Прозит!
Эрих фон Штальберг и доктор Лимбах одновременно поднесли бокалы к губам, обменявшись взглядами, сделали по глотку и, снова переглянувшись, секунду подержали бокалы у горла, а затем поставили их на стол.
— Я не вижу мотива и не понимаю, как и зачем она забралась наверх… Вы молчите, герр доктор Лимбах?
С хрустом разломив крендель, судебно-медицинский эксперт стал рассматривать оба куска, словно пытаясь найти в них разгадку. На скелете он засвидетельствовал лишь три сломанных ребра и больше никаких следов насилия: черепная коробка была нетронута и, на его взгляд, останки пострадали только от непогоды и ворон.
— Кто она? — продолжал бургомистр. — Мы нашли серьги, часы на золотой цепочке и сапфировый перстень. У бедняжки в ридикюле остались даже деньги. Значит, ее не ограбили. Так в чем же дело?.. Я выставил эти предметы в витрине мэрии — возможно, кто-нибудь сумеет их опознать. Все может быть… Но я ума не приложу, как эта несчастная поднялась на башню, если только она не умела летать, словно птица.
Доктор Лимбах раскрыл рот, будто собираясь ответить, но затем передумал. Эрих фон Штальберг не стал его больше расспрашивать. Ему казалось, что присутствие следственной комиссии, присланной из Кобленца, подрывает его авторитет и лишает независимости, которую коммуне удавалось сохранять путем тайного лавирования. И если бы только один Кобленц! Ведь были еще Берлин и Пруссия — страна без виноградников и католичества, где больше заботились о воинских доблестях и гегелевской философии, нежели о вакхических удовольствиях и легендах.
Когда бургомистр провожал гостя до двери по узкой, покрытой белым лаком лестнице, на которой мелькали фантастические силуэты, врач, освещенный наискось, сказал, надевая шляпу:
— Скорее всего, она взобралась на башню еще до того, как рухнула лестница — вероятно, это было делом одной минуты…
