— Ты разрыл яму, пан староста?
— Так, так, так… Что я плету? Какая яма? А разве… т-того… она того? — забормотал Приймак. — Ни слухом ни духом не ведаем. А старостой заставили, людей спросите. Я не хотел… Насильно. Как ни отнекивался, прижали. А охвицер с перевязанной рукой, которого, наверное, вы, хе-хе, угостили, при народе и говорит…
— Где знамя?
Федора ватными, непослушными ногами ступила шаг-второй, поплелась к седому командиру.
— Чего вы привязались, товарищ начальник, зачем ругаете его? Вот же председатель, наш Антон, товарищ Яремченко, не даст соврать. Он знает Поликарпа как облупленного. Иголки чужой Поликарп не возьмёт, не то что…
— Давно святыми да божьими стали? — жёстко произнёс Антон, который до того не вмешивался в разговор.
— Это мы сейчас увидим, — седой командир кивнул Яремченко и Швыдаку. Те вышли в сени.
— Садитесь, — кивнул седой командир Поликарпу и Федоре на лавку.
Приймак и Федора неуверенно сели, руки у них дрожали, а у Федоры к тому же и щека дёргалась.
Придя в себя, Федора заёрзала на лавке.
— Спросите, говорю вам, нашего Антона, товарища Яремченка. Мы же люди свои.
— Ага, — хмуро усмехнулся тот, — свояки. Ваша тётка и моя тётка возле одной печи грелись…
Будто и не услышала Федора Антоновой реплики о родственниках, продолжала:
— Поликарп же и активистом был. Два лета зав-током назначали. И не хотел, а упросили. Один наш завтоком и по сей день где то срок отбывает, а Поликарп не попался…
Но слова эти не произвели впечатления на ночных гостей, и Федора хотела было начать с другой стороны. Но в это время послышался шорох на печи, и командир выхватил пистолет. Федора прикусила язык.
— А ну, кто там, слезай!
— То сынок мой, товарищ начальник, — привстал в поклоне Поликарп. — Сын, Мыколай. Слезай, сынок, слезай, если власть так хочет. Она же наша, советская. А мы советскую власть всегда…
С печи нехотя слез красивый лохматый верзила. Из-под густых бровей хмуро взглянул на отца: «Ну, не говорил я, что зря вы с тем знаменем связались…»
— Стань вон там, в углу! — кивнул командир.
Отворились двери, и Антон Яремченко внёс солдатское бельё.
— Это ещё давнишнее, — засуетился Приймак, — это ещё тогда происходило, Антон, когда кожаные деньги были, хе-хе…
— Весело, вижу, вам.
Поликарп смутился, стёр с физиономии ухмылку.
— Старуха нашила. Семейка у нас, Антон, сам знаешь… Чего же ты молчишь, Федора? — толкнул обалдевшую жену.
— Как же, нашила, — опомнилась Федора. А щека продолжала дёргаться.
