Однажды вечером, шествуя по городскому променаду, под шатром осенних звезд, озираясь на рассыпчатые хвосты метеоров, я разговаривал с химиком о мире — об этой вечной, как небо, мечте. Выходило — едва ли мы дождемся мира, потому что голод усиливался, обыватель скупел, нам все меньше перепадало от его терпимости, мы становились всем в обузу. Перебирая, кто чем занимался в поисках пропитания, мы смеялись над господином художником Шером. После своего испанца он долго писал копии с Гальса и Рубенса без оригиналов, по памяти, пользуясь красочными воспроизведениями известных картин. Потом он бросил это неблагодарное искусство и пошел статистом в Зеленый театр, расположенный в лесу, на чешской границе. В «Царе Эдипе» и в патриотическом военном спектакле он «играл толпу», как выражаются актеры, то есть размахивал руками и, когда надо, без конца бубнил за кулисами одно слово: «рабарабер, рабарабер», изображая ропот масс.
— Ему скоро поручат серьезную роль, — сказал я.
— Чепуха, — возразил химик, — Шер не может правильно выговорить ни одного звука.
— Я знаю наверно. В «Потонувшем колоколе» он будет сидеть в колодце и квакать: «Брекекекекс».
— Н-да, вот вы смеетесь, — сказал химик, — а у вас поди не хватило бы духу выступить на немецкой сцене.
— Подумаешь, страсти!
— Небось вы не пошли бы служить на сцену.
— Сколько угодно.
— На словах.
— Не только на словах.
— Ой ли?
Я остановился, поглядел на серебряный след упавшей звезды, смерил химика с головы до ног. Он дрыгал коленочкой и медленно покручивал мушкетерские усы.
— Давайте спорить, что я завтра наймусь в городской театр, — сказал я.
— Кем?
— Не все ли равно?
— На сцену?
— На сцену.
— Но ведь там оперетка.
— А так что же? Пари на полдюжину шампанского!
— Ну, уж на полдюжину, — попятился химик.
«Ага, — подумал я, — скупая бестия! Я тебе покажу!»
— Ну, на сколько хотите? — быстро спросил я, протягивая руку.
— Что вы поступите на городскую сцену?
— Да, — сказал я гордо.
— Ладно, — пробормотал он упавшим голосом. — Почем шампанское?
— А кто его знает.
— Ну, тогда — на бутылку.
— Чего захотели! Чтобы за жалкую бутылку игристого люди становились европейскими актерами!
— Хорошо. На пару.
— Наплевать. Идет!
Я с торжеством задержал его руку в своей. Она показалась мне необычайно холодной. Я видел, как он нервно схватился за бородку. Всю жизнь я не понимал скупцов!..
На другой день меня принял директор театра. Полнотелый, большой, в мельхиоровой седине, с золотой цепью на пикейном жилете — это был настоящий директор. Он узнал меня, потому что я должен был давно примелькаться ему, но он ждал, пока я пущусь в биографическую исповедь. Ему не было дела до моих симпатий в этой тяжелой войне, — как он заявил, — но само собою подразумевалось, что он, наравне со всеми немцами, рассчитывает на мою лояльность.
