— От тебя пахнет гримом.
— Выдумки.
— Когда ты намерен бросить эту комедию?
— Я хочу каждый день обедать.
— Но ты ведь жил до сих пор?
— Ты не спрашивала, как я жил.
— Если бы ты мне сказал, что когда-нибудь пойдешь на сцену…
— Что тогда?
— Я хочу, чтобы ты ушел!
— Не могу.
— Я прошу тебя.
Я наговорил каких-то умных и трогательных слов, а Гульда отвернулась и ушла от меня, быстро побежав вниз по лестнице. Я отчаянно крикнул в пролет несколько раз подряд:
— Гульда! Гульда! Подожди! Вернись!
Она ни на секунду не приостановилась, и я услышал, как взвыла уличная дверь, брошенная ею с разбегу.
Вечером, уходя в театр, я столкнулся в передней с посыльным. Он снял красный картуз и подал мне письмо. Я сразу узнал почерк. У меня упало сердце. Гульда писала: «Ты обманул меня, обманул! Ты вовсе не поэт. Ты хорист! Это безвкусно. Оставь меня навсегда. Я ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя!»
Не помню, как я добрел до театра.
Всю жизнь я любил живопись, и хоть не сделался художником, но всегда пробуждал к себе доверие живописцев. Просто у меня получался с ними разговор. С Шером я был приятелем.
В Дрезденской галерее он часто работал рядом с одним старичком, который славился своими копиями и будто бы разбогател на них. Раз он сказал Шеру: «Вы мне нравитесь, и я хочу поделиться с вами своим секретом, потому что, наверно, скоро умру, а у меня нет друзей». Так и случилось. Он открыл Шеру два рецепта лаков, сказал, как надо обрабатывать копии, а сам незадолго до войны отдал богу душу.
Шер был уверен, что тоже разбогател бы, если бы не война.
— Лучше бы старичок оставил вам свои деньжонки.
— Деньги на свете водятся. А кто теперь умеет делать такие копии, чтобы они казались двухсотлетними?
И правда, копии Шера были необыкновенно похожи на старинные, — вплоть до странного подобия трещин на поверхности лака и до очень глубоких тонов, как будто потемневших от времени. В процессе письма краски шеровских холстов казались вымоченными в молоке. Соблюдалось только соотношение цветов, но они словно обескровливались, выгорали. Потом холст сох. Первая обработка лаком сразу усиливала все цвета, вызывая к жизни, из небытия, нужный колорит. И снова холст стоял лицом к стене, пока не приходил срок и Шер не покрывал его вторым лаком. Тогда наступало чудесное превращение копии в старинную картину со смутными, словно «записанными» местами и даже немного таинственную, как всякая старина.
Дочка шеровской хозяйки — Вильма, синеглазая, белокурая, освещенная традицией Гретхен, чаруясь картиной, точно в музее, лепетала:
