Снял милицейскую фуражку, помахал в воздухе.
— «Чьи вы, хлопцы, будете, кто вас в бой ведет, кто под красным знаменем раненый идет?» Гришка, Вовка, ко мне! Подпевайте строевую!
Хлопчики узнали мой голос и кинулись вперед. Гришка от восторга попытался размахнуться торбой, но выпустил ее из рук.
Я не двигался с места. Ноги приросли. Свело судорогой.
Гришка подобрал торбу к животу и закричал:
— Дядя Миша! Дядя Миша! Ура! Дед, дядя Миша приехал! Дядя Миша, а пистолет у тебя с собой? Дашь прицелиться?
С торбой он ко мне и подбежал и грязную эту и мокрую эту торбу свалил мне на сапоги. Ноги трохи отпустило. Жечь перестало. Но судорога не ушла.
Хлопцы карабкались на меня по старой привычке. Цеплялись за ремень, за портупею. Упирались босыми ступнями в край сапогов.
Напора я не выдержал. Осел в траву.
Гришка и Вовка горланили песню про Щорса.
Я сказал, как когда-то мой лучший товарищ Евсей Гутин:
— Ша.
Они замолчали.
Я осторожно скинул детей с себя и выпрямился на весь свой рост.
Довид стоял передо мной и поддерживал под локоть, как барышню, Зуселя.
Зусель был как с креста снятый.
Я спросил без строгости:
— Почему гражданин голый?
Вовка с готовностью дал объяснение:
— Мы одежу стирали. Нас Малка послала. — Хлопчик разворошил торбу и стал предъявлять по очереди скомканное тряпье: — От деда рубаха, от штаны, от Зуселя штаны, от кальсоны, от рубаха, от картуз, от отой… Дед, оце…
Довид наконец вставил слово:
— Талес, ингеле.[2]
Я с интересом посмотрел на мокрую кучу:
— Называется, постирали. Чем стирали?
— Мылом, — Довид ответил и тут же закричал: — Где мыло, дети? Я вас спрашиваю, где мыло? У кого мыло? Забыли? Смылили? Гришка, Вовка!
Мыло оставили на берегу. Хлопцы побежали обратно.
Довид как ни в чем не бывало спросил:
— Сам приехал или с Любой и Ёськой?
Я помотал головой:
— Сам. Мимо проезжал. Дай, думаю, заскочу, проведаю. Что ты Зуселя держишь, не упадет. Шел сам. И постоит сам.
Довид отпустил локоть Табачника.
Я персонально поздоровался:
— Здравствуйте, гражданин Табачник. Давно не виделись.
Он не ответил. Смотрел мне в глаза и не отвечал.
Довид заступился:
— Он не в себе. Не узнает никого. Тут такая история. Дома расскажу. Пошли. Дети сами прибегут. Мы огородами, от глаз подальше.
Довид собрал вещи в торбу, абы как запихал, закинул за спину. Я намекнул, что Зуселю, как человеку, неудобно идти голому, хоть и огородами. Несмотря на ответ Довида, что у него сил нету уговаривать Зуселя прикрыться, я лично снял тряпку с головы Довида, обвязал ее вокруг зада и переда Табачника.
