— Я принесу вам молока, — поспешно сказал он. — Давайте какую-нибудь посудину.
Актёр подал ему котелок, хоть и закоптелый снаружи, но чистый внутри.
Семён обомлел: это был «тот» котелок, мятый, простреленный, клёпаный, побывавший вол всех военных передрягах и сам ставший героем, наравне с Иваном. Словно током пронзило восхищённого телезрителя Размахая. Понёс его в обеих руках, словно посудина эта была уже полной.
Пока шёл к стаду, актёр и его подруга смотрели ему вслед.
— Ты что-то там изменнически внушал ему обо мне, — тихо сказала она и благодушно усмехнулась. — Ай-я-яй, нехорошо. Запрещённый приём.
— Я предупредил его, как мужчина мужчину, чтоб он не очень-то доверялся тебе, чтоб он учитывал власть твоего лицемерия. Я сказал, что ты и не женщина вовсе, что ты только тень, иллюзия, а вернее, непонятно что, и не из-за чего ему хлопотать, пусть не беспокоится. Мы люди земные, устроены сама знаешь как.
— Знаю. Но мне ли состязаться с тобой в лицемерии! Ведь это твоя профессия — ты актёр, а не я.
— Верно. Только у тебя другие, более сильные средства — ты ведьма, колдунья, искусительница судеб.
— Семён Степанович нравится мне. Я испытываю уважение к этому человеку.
— Но позволь спросить, чем он так тебя привлек?
— Чем? Не знаю. Впрочем, попробую сформулировать, — она задумалась на мгновение. — Он книжный человек с самым крестьянским обликом. Как этот камень: в нем угадывается внутренний свет и волшебные краски. Да-да, не улыбайся так коварно. В нем благородство и фантазия, детская наивность и способность к душевной боли там, где другие равнодушны. Он мне интересен, я беру его под свою владетельную руку. И ты мне помешать не можешь.
— Я покоряюсь, твое царское величество.
Роман картинно встал на одно колено и поцеловал подол алой-алой кофточки-распахаечки.
«Книжный человек» между тем позвал корову:
— Светка! Светка!
Не потому, что это была своя собственная, он мог бы и чужую подоить — эко дело! — а потому, что у нее все-таки самое вкусное молоко, всем известно. Светка пришла к нему, он погладил ее по спине, присел сбоку на корточки, зажал котелок в коленях.
Митя посматривал вопросительно и остался в недоумении: таким взволнованным и воодушевленным своего пастуха он не видывал.
— Тебе не понять, — говорил ему Семён, и белые струи молока из-под его рук устремлялись одна за другой в котелок. — Во-первых, ты телевизор не смотришь, а я четырнадцать вечеров подряд смотрел, как Иван воевал, как страдал в плену и в госпиталях. Как, вернувшись домой, искал свою дочку… и как жену нашел, а она, собака, уже с другим. И как он раз в пять лет бросает все и идет по дорогам, что прошел за войну.
