— Отец, — прошептал он, — отпустите мне грехи; я убил…
Артур закрыл ему рот ласково — ладонью, провел ею по лицу, знакомясь.
— Рано тебя еще отпускать, — сказал коротко, — спи давай; завтра проснешься полуздоровый; и жить тебе еще и жить; женишься, детей заведешь, — а Патрик уже и вправду спал; словно рассказали сказку — о саде, полном роз; Артур смотрел на него с улыбкой, удивленный; будто на очень красивого ребенка, который вдруг процитировал Шекспира; потом очнулся, начал всё складывать в саквояж, почувствовал её тень на себе. «Можно выключить свет; а я пока руки помою»; ушел в ванную, включил там воду; она стояла в прихожей и ждала с опущенной головой; стыдно и страшно — снова стать маленькой; он вышел из ванной и увидел её такой — новой, взрослой совсем, в черном и тонкой, словно готическая церковь, волосы до плеч; он помнил их длиннее, но всё так же сверкают от малейшего света, как пламя дрожит от каждого сквозняка, — странные волосы, бледного золота, словно лунные; будто родилась она не как все люди, а в лесу, от эльфов и росы…
— Ты очень красивая, — прошептал он, будто Патрик мог услышать, будто Патрик что-то значил для неё, — очень… — протянул руку и отдернул, — с ним будет всё хорошо… Можно мне чаю? и я поеду…
Она налила ему чаю — по старой памяти, словно засушенный лист ясеня в книге, — с молоком и тремя ложками сахару; достала рулет из сумки — клубника, целиком запеченная в рассыпающемся тесте; в розовой бумаге; и три кекса — внутри три разных джема; она купила их на Монмартре в маленькой кондитерской; будто три брата. Он отказался; «Великий Пост» «прости; забыла» «не ходишь в церковь?» «нет… нет…»; она смотрела в чашку, будто кино про корабли; волосы сверкали, и он опять еле-еле удержался, чтобы не коснуться; «с ним будет всё в порядке»; «я знаю»; обхватила чашку руками, будто замерзла; «а со мной?» «что?» «со мной будет всё в порядке?»; он тоже стал смотреть в чашку, медленно рассказывать о своей нынешней жизни; в госпитале, с утра до ночи; будто крутят глобус; о письмах инквизитора — внутренняя служба; о людях, умирающих от войны далеко-далеко; «нам присылают самых сложных; три хирурга-мастера», — он покраснел, зная свою славу; «городских мы уже не лечим; порой гордишься; порой устаешь; и знаешь, когда я сплю наконец-то, в подсобке на кушетке или в монастыре, — ты мне снишься: с косой и бантиками, совсем маленькая, приходишь и уводишь меня на луга…»; за окном начало светлеть, тонкая розовая полоса — она и не заметила, как перестал идти снег. «Отпусти меня», — сказала Арвен. Он не услышал; задумался; локоть и чашка; такой красивый и сильный человек; подумала она — о боже, год назад я по-прежнему, как и пять лет назад, пошла бы за ним на край света; ничего не испугалась бы; а он испугался; как пауков — не Бога; а церкви; оценил свой сан выше счастья; черные волосы, синие глаза — он похож на красивых героев из прошлого, когда на войне первыми в бой должны были идти императоры; рукав соскользнул, и она увидела шрам на белом запястье, выточенном с вдохновением, словно мраморной нимфы; он получил его в детстве, когда убегал от соседской собаки: сосед спустил её на мальчишек, ворующих яблоки, но это не укус собаки — Артур напоролся на ветку. «Белый налив, — вспомнила она сорт, — они росли только у этого старика; а больше ни у кого в округе…»
