— Ай-вай, спустите мене, спустите, бо часу нема, бо он вже… там у лавру… утик… Ай гашпадин митрополит… ай-вай, гашпа-дин митрополит, когда ж, ви же стар чоловик… ай-вай, когда же ви у Бога вируете… ай… што же это такой бу-у-дет! Ай, спустить мене, ай… ай!
— Куда тебя, парха, пустить! — остепенял его знакомый голос солдата Алексеева.
— Туда… гвалы… я не знаю куда… кто в Бога вируе… спустите… бо я несчастливый, бидный жидок… що вам мине держать… що мине мучить… я вже замучин… Спустите ради Бога.
— Да куда тебя, лешего, пустить: куда ты пойдешь, куда просишься?
— Ай, только спустите… я пиду… ей-Богу, пиду… бо я не знаю, куда пиду… бо мине треба до сам гашпадин митрополит…
— Да разве здесь, жид ты этакой, сидит господин митрополит! — резонировал сторож.
— Ах… кеды ж… кеды ж я не знаю, где сидит гашпадин митрополит, где к нему стукать… Ай, мне же его треба, мне его гвальт треба! — отчаянно картавил и отчаянно бился еврей.
— Мало чего тебе треба: так тебя, парха, и пустят до митрополита.
Жид еще лише завыл:
— Ай, мине нада митрополит… мине… мине не пустят до митрополит… Пропало, пропало мое детко, мое несчастливое детко!
И он вдруг пустил такую ужасающую ноту вопля, что все даже отшатнулись.
Солдат зажал ему рукою рот, но высвободил лицо и снова завопил с жидовскою школьную вибрациею:
— Ой, Иегошуа! Иегошуа Ганоцри! Он тебя обмануть хочет: не бери его, лайдака, плута… Ой, Иегошуа, на що тебе такой поганец!
Услыхав, что этот жидок зовет уже Иисуса Христа[6], я раздвинул толпу. Передо мной оказался пожилой лохматый еврей, неопределенных лет, весь мокрый, в обмерзлых лохмотьях, но с потным лицом, к которому прилипли его черные космы, и с глазами навыкате, выражавшими и испуг, и безнадежное отчаяние, и страстную, безграничную любовь, и самоотвержение, не знающее никаких границ.
Его держали за шиворот и за локти два здоровенные солдата, в руках которых он корчился и бился, то весь сжимаясь, как улитка, то извиваясь ужом и всячески стараясь вырваться из оковавших его железных объятий.
Это ужасающее отчаяние и эта фраза «кто в Бога вируе», которую я только что прочел в оригинальной просьбе и которую теперь опять слышал от этого беснующегося несчастного, явилось мне в общей связи. Мне подумалось: Не он ли и есть тот «интролигатор»? Но только как он мог так скоро поспеть вслед за своим прошением и как он не замерз в этом жалчайшем рубище и, наконец, что ему надо, что такое он лепечет в своем ужасном отчаянии то про лавру, то про митрополита, то, наконец, про самого Иегошуа Ганоцри? И впрямь он не помешался ли?
